Сказки на ночь
   

    

 

    Письма из ада

    

    Первое письмо

    

    Я почувствовал приближение смерти. После долгой болезни я, наконец,

пришел в себя и был так слаб, что не мог двигать ни руками, ни ногами;

глаза сами собой закрывались, язык прилип к небу, а голос был едва слышен.

Окружающие меня, думая, что я в забытьи, говорили: "Он не страдает более!"

Но именно тогда-то и испытывал я такие страдания, каких ни один человек не

может себе представить. Смерть приближалась, но так мучительно-медленно,

что этот миг казался мне вечностью.

    Где была моя вера? Когда-то верил я, но то было так давно! Теперь не

было у меня никакой поддержки; я готов был уцепиться за соломинку, но ее не

было. Не было ничего! Ничего - страшное слово! Есть еще другое слово, еще

ужаснее, это - поздно! Передо мной развертывалась вся пройденная мною жизнь

с устрашающей ясностью и силой. Мало хорошего я сделал, много зла; а теперь

было уже поздно исправлять себя! Я избрал путь смерти, и было уже поздно

возвратиться! Мои грехи терзали меня, но было поздно идти к спасению!

Поздно! Поздно!.. Умереть в пятьдесят лет, когда жизнь еще улыбается, когда

хочется еще наслаждаться ею!.. Зачем? Зачем так скоро?.. Смерть виделась

мне во всем: и в полумраке моей комнаты, и на лицах близких мне, и в

окружающей меня тишине. Я как будто живой лежал в гробу.

    Одна единая мысль утешала меня: "Моя участь не будет хуже участи

других", - говорил я себе, и слова эти только показывают мою беспомощность:

подражание другим ведь и так погубило меня! Но как описывать эту последнюю

борьбу? Никто все-таки не в состоянии понять ее! Ад был в моей душе, и ад

предстоял еще впереди! Тяжкий вздох, едва слышный стон... и меня не стало

между живущими на земле. Я почувствовал себя освобожденным. Но где я был?

Тьма и пустота окружали меня. Ни один луч света не достигал до меня, а

между тем я видел туман, в котором находился. Меня обдавал холод, я

скрежетал зубами и невольно вспомнил притчу о богатом, очутившемся после

смерти в аду. Может быть, та же участь ожидает и меня? Но он, говорится,

горел в пламени, а я дрожал от холода?.. Увы! И меня ожидал пожирающий

огонь. Сначала я думал, что я еще жив, но скоро убедился в том, что я

только тень, призрак, что у меня нет ничего действительного, ни глаз, ни

зубов, ни других частей тела; и прежняя сила воли, которой я гордился,

покинула меня! В то время как на земле с торжеством хоронили мое тело, в то

время как священник в своей проповеди описывал мои добродетели и говорил,

что, наконец, я перестал страдать - я, уничтоженный, вступал в ад! Я спешил

куда-то, не зная сам, на чем держусь, каким образом лечу, куда стремлюсь.

Из тумана мелькали изредка тени домов, дворцов, даже целых городов. Я

пролетал через них, не чувствуя препятствий. Вдали виднелся свет. Я

встречал призраки людей, сначала по одному, потом целыми группами. Они

говорили между собой страшными голосами, с ужасными выражениями лиц. До

меня долетали слова: "Откуда? Что нового?" Неужели они ожидали рассказов от

меня? Вопрос - куда? - мучил меня, а не откуда! Наконец я нашел уединенное

местечко, где мог отдохнуть! Отдохнуть?! Ах! Для меня не существует уж

отдыха! Зачем был я так равнодушен? Зачем жил между небом и адом? Зачем не

опомнился раньше? За несколько месяцев, даже недель было бы время спастись!

Зачем ждал я до последней минуты, не уверовал раньше? Я погубил себя лично,

и получил по заслугам награду! Я был так уничтожен, так несчастлив, а

плакать не мог! Хотя бы найти одну слезу! Я надрывался, напрасно силился,

чтобы в рыдании излить свое горе; все мое существо было измучено этой

напрасной борьбой... Вдруг послышался мне незнакомый голос: передо мной

стояла молодая женщина с ребенком на руках.

    - Напрасный труд, - сказала она мне с выражением глубокой печали на

лице, - я сама не раз пыталась плакать, но здесь нет слез!

    Я чувствовал справедливость ее слов. Бывало, я мог плакать и не хотел,

теперь я хотел, но увы, уж не мог! Она села подле меня, держа на коленях

ребенка, и смотрела на него с выражением глубокой нежности и раздирающего

горя. После короткого молчания она снова обратилась ко мне.

    - Не правда ли, - сказала она, - ребенок спит, он не умер?

    Я видел, что было мертвое лицо, но не имел духу сказать ей это, и

ответил:

    - Конечно, спит. Дети всегда спят!

    - Конечно, спит, - повторила она и начала тихонько укачивать младенца.

    Я вздрогнул от звука собственного голоса, который слышал в первый раз.

    - Говорят, я убила его, - продолжала женщина, - ведь это пустая

болтовня?

    Может ли мать умертвить собственного ребенка? - и она судорожно прижала

его к своей груди. Я не мог долее выдержать этой раздирающей душу картины и

быстро удалился. Я, движимый невидимой силой, летел все далее и далее. Этот

мир теней был плотно населен. Повсюду встречались мне какие-то

фантастические существа, без жизни - живые тени. И везде все те же

страдания, раздирающие мою грудь... но о них довольно! Я, наконец,

остановился перед домом, показавшимся мне трактиром. В свете, бывало, я на

такие дома смотрел с презрением и знал их только по имени; теперь же все

было хорошо для меня. Я слышал, что в комнатах устроена была попойка, игра

в карты. До меня долетали звуки этого веселья ада. Один из призраков,

казавшийся трактирщиком, сделал мне пригласительный знак. Меня привлекал

огонь, горящий в комнате, и я повиновался. - Разве вы не видите, что в дом

есть дверь? - сердито встретил меня трактирщик. - Я замерз, - сказал я

вместо ответа. - Дурак, зачем ходишь обнаженным? - ядовито усмехнулся мне в

ответ этот человек, - сюда приходят лишь разодетые люди. Невольно вспомнил

я свой теплый халат и другие принадлежности туалета. Не успел я подумать о

них, как увидел на себе и халат, и туфли, и шапку, но не почувствовал тепла

и остался нагим. Приблизясь тогда к камину, я пытался согреть замершие

члены, но и огонь не давал тепла. С досадой отвернулся я и услышал, как

сидящие у стола потешались надо мной, называя болваном! Один из них

протянул мне ковш. Я не был никогда пьяницей, но тут я схватил с жадностью

поданную чашу и поднес ее к губам... Как выразить чувство, охватившее меня,

когда, вместо вина, я нашел одну пустоту?! Везде все то же - пустота!

пустота! Мое разочарование было, вероятно, написано на моем лице и, видимо,

забавляло окружающих, но в их веселье была какая-то тоска, фальшивая нотка,

резавшая мне душу. Игра продолжалась, а я погрузился в тяжелое раздумье.

Наконец я обратился к угрюмому хозяину трактира. - Что это за дом? -

спросил я дрожащим голосом. - Мой! - был короткий ответ. - Но каким образом

он очутился здесь? - спросил я опять. Трактирщик поглядел на меня с

состраданием и несколько минут не отвечал. - Как очутился здесь? Я пожелал

иметь его, и он стоял уже передо мною.

    Я стал понимать. - Значит, этого дома нет в сущности? Он лишь

представление нашего воображения? - Да! - крикнул один из играющих, - мы

живем здесь в волшебном краю: о чем ни подумаешь, все тотчас стоит перед

нами! И, с ужасным смехом, выражающим все, кроме веселости, он бросил карту

на стол. Теперь я понимал: дом был призрак; и огонь без тепла, и факелы без

света, и карты, и вино, и даже передник хозяина - все было лишь призраки!

Одно было действительно: невидимая сила, заставляющая этих духов заниматься

за гробом неустанно тем, в чем находили мы удовольствие на земле. Меня

охватывал ужас при этом зрелище. Я хотел бежать от него, и бежал... но в

ушах моих долго звенел демонический смех, похожий на кваканье лягушек, с

которым проводили меня играющие в трактире. Сколько времени я странствовал

- не могу сказать! Вдали виднелся свет, к которому я и направлялся; но

мало-помалу он становился тусклым и я видел, что скоро наступит полный

мрак. Тогда, в невыразимом отчаянии, я съежился и, как пресмыкающееся,

остался недвижим, предаваясь беспредельной тоске. Для нас здесь нет

развлечения от горя, нет возможности забыться!.. Глубокий вздох заставил

меня внезапно обернуться. В полутьме я мог различить человеческий образ,

черты которого были несоразмерно вытянуты и руки которого беспрестанно

искали конца веревки, обмотанной вокруг его шеи. Изредка он как бы старался

совсем освободиться от уз. Он смотрел на меня страшно-вытаращенными глазами

и не говорил ни слова. - Скоро будет совсем темно, - сказал я. - Да, -

ответил он глухим голосом, - скоро наступит ночь. - А сколько времени

продлится она? - спросил я. - Почем знать? Может быть, два часа, а может

быть, и двести лет.

    - Разве она не всегда одинаково продолжительна? - Мы только знаем, что

она всегда продолжительна, - вздохнул призрак. - Но потом, наверно,

настанет день? - Да, если вы называете днем, что на земле считается

сумраком. Вы, верно, недавно прибыли сюда? - Я недавно умер, - ответил я с

грустью. - Обыкновенной смертью? - спросил призрак. - Да. Мой ответ не

понравился ему; лицо его на мгновение исказилось. - Да, нелегко, -

продолжал он, - дрожать ежеминутно за свою жизнь, никогда не знать покоя.

Все хотят отнять ее у меня. Ты пока еще слишком занят собственной судьбой,

чтобы быть опасным, и то я вижу по твоим глазам, что у тебя дурные замыслы.

Я не выпускаю из рук концов этой веревки, потому что, если кто ими

овладеет, меня сейчас повесят. Он остановился, видимо, призадумываясь,

потом продолжал. - В сущности я знаю, что все это в моем воображении. Никто

не может отнять у меня жизни, потому что я лишился ее давно; когда же этот

страх нападает на меня, я не могу рассуждать и мне кажется, что я окружен

убийцами! Он опять напрасно попытался освободиться от веревки. Мы недолго

сидели друг против друга; я нечаянно сделал движение по его направлению, а

он представил себе, что я пытался схватить его веревку, и исчез с быстротой

молнии.

    

    Второе письмо

    

    Я остался, где сидел, и скоро был погружен в мрак. Скоро? О безумный!

Как знать, сколько прошло времени, пока наступила полная темнота? И какая

тьма! Вы, обыватели земли, не можете иметь понятия о подобной тьме. Никакое

сравнение не в состоянии дать уразуметь о ней. Она столь глубока, столь

безвыходна, так охватывает, что кажется, будто гигантские железные или

гранитные стены давят вас, и под страшным гнетом их нет сил ни двинуться,

ни подняться.

    Только теперь понял я слова Писания: "во тьму внешнюю!" И вот сидел я в

узкой темнице, дрожа от холода и страха, с внутренним пожирающим огнем,

чувствуя себя выше всякого представления несчастным.

    Ужасная истина! Страдания ада состоят именно в этой противоположности:

холод, страх и скрежет зубовный вокруг, а внутри - огонь, сушь, в сравнении

с которой сушь пустыни Сахары - ничто! И с этим тревога, постоянная агония,

страх смерти, увеличивающиеся во мраке. Страх смерти! Какая насмешка! Как

будто можно умереть два раза! А между тем душа продолжает эту борьбу с

призраком и трепещет, и томится, и стонет, и никто, ничто не в состоянии

помочь ей! На земле, когда человека постигнет великое горе, которому не

предвидится конца, он долго изнывает в тоске, даже впадает в отчаяние, не

находя ни сна, ни покоя. Но в конце концов утомление преодолевает печаль, и

в сладком забытьи он теряет способность страдать. Счастливец! Настанут для

него лучшие дни, наступят новые надежды; а здесь... нет отрады, нет

забвения, нет утешения! На земле много зависит от того, как люди сами

переносят несчастья: их испытания только тень горя. Здесь все призрак,

кроме мучений, которые неизбежно приходится нести! Ах, что бы я дал, чтобы

заснуть на мгновенье, забыться. Увы! Напрасно! И слез здесь нет, чтобы

выплакать горе! Я только растравляю свои душевные раны напрасным

сетованием!

    Я сидел во мраке. То грехи мои терзали меня, то похоти жгли. И к чему

припоминать прошлое? Я покончил с греховной жизнью, но лишь теперь понимаю

ее, она раскрывается передо мной с ужасающей точностью и ясностью. Лишь

теперь пришел я к сознанию, что я грешник! В жизни я с удивительным

искусством умел заглушить голос своей совести; а теперь все мои отступления

являются мне бессильными, ужасными. А ведь я никогда не считался дурным

человеком. Я был эгоист, но умел и другим сочувствовать. С плотскими

наклонностями я жил тоже и духовной жизнью - словом, я мог бы послужить

людям, но старался, чтобы весь мир был к моим услугам. Я жил минутными

наслаждениями, подчинялся своим страстям, любил хороший стол, карты,

женщин, пикантные приключения и приближался к вечности без веры и без

определенной цели.

    Будучи ребенком, я любил Бога и молился Ему, но впоследствии

столкновения с людьми в мире погасили мою веру и она увяла, как вянет

цветок от солнечных лучей. А здесь прежние страсти как бы опять охватили

меня для того, чтобы мучить и терзать, вместе с другой непобедимой мыслью

они неустанно преследуют меня. Недлинная моя повесть проста; но иногда

события, кажущиеся ничтожными, имеют для нас более важное значение, чем

самые серьезные явления.

    Вот в чем дело: я праздновал тридцатый год моего рождения в чужих

краях. Мы оставили родину втроем, а возвращались из дальних стран вдвоем, и

я был в самом мрачном настроении духа. На земле все чудно устроено: за

каждую печаль мы получаем воздаяние. После того как я жил месяцами, не

принимая ни малейшего участия во всем окружающем меня, вдруг жизнь опять

улыбнулась мне: я нашел себе новую заботу, новый интерес в лице мальчика

лет девяти, горевавшего о потере матери и возбудившего сострадание во мне.

Мать его принадлежала к цыганскому табору и была известна лишь под именем

Марфы. Однажды нашли ее тело лежащим в кустах. О происхождении Марфы и ее

сына никому ничего не было известно, мы надеялись узнать о нем по странному

рисунку, вырезанному на его правой руке и представлявшему лебедя с другими

непонятными иероглифами. Все отказывались от ребенка, и я из сострадания

взял его к себе. Он потерял все, чем дорожил, и я тоже - этого было

достаточно для нашего сближения. Он был одет в лохмотья, густые черные

локоны окружали в беспорядке его красивое лицо, могущее служить моделью для

Рафаэля и Мурильо. Он был необузданный, пылкий, дикий, но добрый мальчик.

Может быть, именно этот характер его, столь напоминающий мне самого себя,

способствовал тому, что я сильно привязался к Мартыну. Он стал для меня и

развлечением, и забавой. То я строго порицал его дурные наклонности, то

давал ему полную волю, но я любил его искренно.

    С своей стороны Мартын привязался ко мне со всею пылкостью своей

горячей души. Бывало, если я сердился на него, он готов был на все, чтоб

искупить свою вину и вымолить мое прощение. В такие минуты он потерпел бы

от меня безропотно самое жестокое обращение. Но когда Мартын вырос, в нем

выросли и самолюбие, и самонадеянность, и упрямство. Настало время, когда

он не захотел повиноваться мне; я был тверд, как скала, и он в негодовании

ушел от меня, чтоб никогда не возвращаться... Вскоре после своего отъезда

он написал мне предложение покориться ему или забыть его навсегда. Письмо

его осталось без ответа, а между тем я любил его и меня мучила мысль, что я

сам не сумел воспитать его и теперь окончательно погубил! Тогда-то я

захворал болезнью, подкосившей меня. На смертном одре я получил второе

письмо от Мартына; но в этот раз он писал самым смиренным тоном, просил

прощения и говорил, что имеет что-то важное сообщить мне о ком-то, о

мужчине ли или о женщине - не говорил. Я был столь слаб, что не мог

ответить, а другим не хотел поручить. Меня преследовали и сомнения, и

сожаления до последнего вздоха. Беспрестанно я спрашивал себя: "Не погубил

ли я его? О ком хотел он делать мне сообщения? О ней? Или о нем?! И здесь,

за могилой, вопросы эти еще более отравляют мои думы, не оставляя меня ни

на мгновение.

    

    Третье письмо

    

    He знаю, сколько времени продолжалась ночь. Наконец настало утро, если

так можно называть едва мерцающий свет. Говорят, он из рая доходит до нас,

несчастных осужденных. Осужденные?! Нет, мы не судились еще; теперешние

муки - это последствия нашей жизни на земле! Наказание еще впереди.

    Мы теперь как бы продолжаем наше земное существование; те же страсти,

те же желания, те же стремления, с той только разницей, что они сейчас же

удовлетворяются... призраками: нам кажется, что мы получаем, чего

добиваемся, а это лишь игра нашего воображения! Потому ты удивишься, если

скажу, что живу по-прежнему в роскоши, в моей прекрасной даче, на берегу

озера; но все окружающее меня - одни тени: дома, деревья, люди - все обман,

мечта!.. Я как будто наслаждаюсь, играю роль светского человека, а между

тем чувствую пустоту, знаю, что нет ничего действительного. Какая-то

неведомая сила заставляет нас делать в аду то, что мы делали на земле:

впадать в те же ошибки, совершать те же преступления: скупой только и

думает о деньгах; обжора - о яствах; разбойник - об убийстве. Все между тем

знают тщетность и суетность своих стремлений, но не могут освободиться от

них; они как бы принуждены окружить себя призраками, жить воображением, с

полным сознанием при том, что разыгрывают какую-то обязательную комедию.

Другие духи, напротив, стараются исправить свои прежние ошибки. Например,

бессердечная мать живет здесь для своего ребенка; самоубийца постоянно

ограждает от опасности свою жизнь, всякий сам себя терзает, никто не знает

ни отдыха, ни покоя: постоянная тоска, стремление к недостижимому, безумное

сожаление о прошлом и бесконечные воспоминания, одно безотраднее другого -

вот наши единственные развлечения. Хотел бы я дать тебе понятие о географии

ада, но описать его трудно. Он не имеет границ и неизвестно куда

простирается. Знаю только одно, что он обширен и орошается мутной, черной

рекой.

    Ты, конечно, вспомнишь Лету? Разочаруйся, мой друг! Здесь нет забвения!

Вонючие, мрачные волны, наводняющие иногда все окрестности, - это ложь,

коварство и несправедливость земные. Изредка здесь идет дождь или снег.

Тогда, когда сумасбродства и пошлости людей переходят границы, избыток их

падает к нам и, по старой привычке, мы говорим: "Дождь идет!" Живут вместе,

группами, люди различных времен, но имевшие при жизни одни и те же пороки и

наклонности.

    Например, есть город неправды или дипломатов и т. д. Рай отделен от нас

глубокой, непроходимой бездной, в которой находится резиденция сатаны. Там

постоянно горит огонь, выделяющий черный дым, который омрачает свет из рая

и погружает нас во тьму. Иногда дым менее густ (мы называем эти мгновения

днем), лучи света опять озаряют нас, и мы издали видим жилище Бога и

окружающих Его блаженных. Не удивляйся, что я говорю о Боге. Мы знаем о Его

существовании; знаем, что Сын Его так любил грешников, что умер за них на

кресте и что, если б мы уверовали в Него перед смертью, то были бы спасены.

Но теперь мы даже забыли имя Спасителя, зная, что, если б только вспомнить

это имя, все было бы хорошо, и теперь нашли бы мы покой. Увы! Поздно!..

    

    Четвертое письмо

    

    Условия, при которых я вырос, нельзя назвать счастливыми. Мои родители

так мало походили друг на друга, что знающие их спрашивали себя, как мог

совершиться такой брак. Отец мой был человек тихий, сдержанный,

безответный. Будучи во главе большой, известной фабрики, он оставался

незначащей, незамеченной личностью. Только при более коротком знакомстве

можно было оценить его, и тогда в его спокойном взгляде и простых речах

чувствовалось так много глубины, что невольно являлась мысль, что он не

совсем обыкновенный человек. Моя мать была главное лицо в доме: она была

светская дама, в полном смысле этого слова, и при том необыкновенной

красоты, которую сохранила до поздних дней. Многие считали ее холодной и

бездушной; отчасти это мнение было справедливо, но у нее была сильная воля,

много энергии и редкий ум.

    Все удивлялись ей, но мало кто любил ее. Я последовал примеру других в

своих чувствах к ней. Она была олицетворенное совершенство. Безукоризненной

наружности, безупречной в исполнении своих обязанностей, как светских, так

и домашних, и религиозных.

    Чем более я припоминаю прошлое, тем более вижу, как она дорожила

мнением общества.

    Наш большой дом был разделен на две части. В одной первенствовал отец;

в другой мать. Я был любимцем последней и оставался постоянно при ней. У

матери были беспрестанно гости, приемы, вечера; отец занимался лишь делами.

О хозяйстве заботилась сестра моего отца, тетя Бетти. Она составляла резкую

противоположность с моей матерью и была единственное существо, умеющее

развлекать. Все было у нее на руках в доме, и она считала себя созданной

для спокойствия и счастья брата, почему и не выходила замуж.

    Всегда веселая, она иногда поражала своими странностями и своей

необычайной наивностью. Несмотря на свои многочисленные недостатки, у нее

было детское, теплое сердце, и вся жизнь ее была одной проповедью о

заповеди Христовой, любить Бога и ближнего. Я нежно любил ее и с

удовольствием слушал ее наставления в религии. От нее я заимствовал первые

понятия о долге; от нее приобрел горячую веру, которую, к сожалению, потом

утратил. Я был уже взрослым молодым человеком, когда тетя Бетти умерла.

    Смерть ее произвела на меня сильное впечатление. Моя мать предназначила

меня для военной службы, она гордилась мной, моей красотой и хотела, чтоб я

блистал в свете, но отец восстал против этого; я поступил на службу под его

управлением и с первых шагов окружил себя беспутной, развращавшей меня

молодежью. Когда мне минуло двадцать лет, я потерял отца. В то время я

сильно занемог, и доктора посоветовали мне поехать в деревню, отдохнуть для

подкрепления сил. Наша усадьба мне надоела, и я предпочел провести лето в

домике лесничего, на берегу моря. Старик лесничий жил там со своей дочерью

Анной. Анна! Думал ли я тогда, что это имя возбудит во мне столь тяжелые

воспоминания? Мои силы скоро восстановились, и от скуки я стал ухаживать за

Анной. Она была почти невоспитанной мещанкой, но в ее простом обращении и в

открытой душе было столько гармонии и свежести, что они поневоле

приковывали к себе.

    Она обращала в шутку все слова лести и отчасти дичилась меня, не

потому, чтоб почувствовала опасность (она еще не имела понятия о любви), а

потому, что чистые натуры невольно страшатся сетей и ловушек. Она была

весела, как бабочка: всему радовалась, всем наслаждалась. Я не любил ее, но

хотел увлечь ее, овладеть ею, и, после многих преследований, я наконец

вполне достиг своей цели. Ее нельзя было узнать: она пала, как сломленный

цветок, как птичка с разбитым крылом. Смех и песни замолкли, она ходила с

опущенным взором, с сознанием, что я погубил ее. Эта перемена имела в ней

тоже свою прелесть, и я из сострадания стал думать о прочных узах с нею. Но

моя опытная, умная мать видела меня насквозь. Она не противоречила мне, а

лишь намеками, насмешками силилась отклонить от задуманного. У нее жила

воспитанница, десятилетняя девочка-сирота. Она постоянно указывала мне на

нее как на ребенка, обещающего быть блестящей партией, как по красоте, так

и по состоянию. Лили была действительно хороша, и я мало-помалу привык

смотреть на нее как на свою будущую жену. Я даже старался развить в ней

качества, нравящиеся мне, и уже представлял ее в будущем женщиной, мною

созданной, мною, по моему взгляду.

    Наконец, я даже поручил матери уладить дело с Анной и с тех пор не

виделся с бедной девушкой.

    

    Пятое письмо

    

    Я начинаю привыкать к своему тяжелому положению. Живу опять по

прежнему, но не по собственному желанию, а потому, что неведомая сила

заставляет меня действовать так же, как прежде действовал на земле. Я,

бывало, в обществе вижусь со старыми знакомыми. Ты удивился бы, если б я

назвал тебе некоторых хороших людей, то есть таких, которые жили лишь для

добывания насущного хлеба, не думали о ближнем и о том, что мы все дети

одного Отца. Они заботились о своих семействах, делах и т. п., и в этой

мелочности проходила жизнь их. Есть и такие, которые могут похвастать

многими добрыми делами, но и они жили себе на погибель. Хвала мира ничего

не стоит. О тех хозяйках, занятых лишь кухней, стиркой и детской, о тех

отцах семейств, забывающих все, кроме домашнего, могу сказать одно: они

наказаны здесь тем, что им делать нечего и они погибают от скуки. У них

стремлений нет никаких, но зато былые привычки, которых удовлетворить

нельзя, тревожат их покой. Я очень веселюсь с тех пор, как познакомился со

всеми окружающими меня. В свете я был изящным, приятным, богатым, красивым

молодым человеком, здесь я против своей воли играю ту же роль, воображая

себя таким же. Все приглашают меня как вновь прибывшего. Духи любят

разнообразие и новости. Недавно я был зван на вечер пьяниц, хотя не знаю,

чем заслужил такую честь. Нам подали множество съедобного и всевозможных

напитков, но каждый раз, как мы приближали к устам лакомый кусок или стакан

вина, мы чувствовали одну пустоту и невольно завидовали иногда бедному

крестьянину, питающемуся черным хлебом и рюмкой водки. Я дал бы все, чтоб

иметь хоть такую скудную пищу, но действительную, которую мог бы осязать, а

не воображать только! Тут мы подвержены искушениям Тантала: видим, но не

пользуемся ничем и вместе с этим принуждены повторять одни и те же шутки,

не выражающие веселья и чувствуя их пошлость. Присутствие женщин на наших

пирах не развлекает нас, а увеличивает тоску. Часто удивляюсь я тому, как

мог находить прежде удовольствие в этой мишуре, в которой принужден теперь

искать напрасно развлечения. Правду сказал Ахиллес: "Лучше быть несчастным

на земле, чем царем или героем в аду!" Безумны люди, лишающие себя жизни, в

надежде найти за гробом лучшую долю. Но еще безумнее сокращающие ее своим

вечным недовольством. Эти последние жалуются на судьбу, на ближних,

постоянно оплакивают то или другое: в грустном созерцании мирских волнений

и горестей не пользуются данными им минутами счастья и таким образом сами

отравляют свою жизнь, преувеличивая темную сторону ее, не подозревая, что

эти скоропреходящие неприятности - ничто в сравнении с тем, что мы

переносим в аду. На земле иногда забываешься, находишь утешение в дружбе

или в словах лести. Здесь нет иллюзий. Мы видим друг друга насквозь:

разговаривая, знаем, какие недоброжелательные мысли скрываются под самыми

нежными речами и, зная это, видя помыслы дурные, принуждены разыгрывать

гнетущую, тяжкую, ненужную комедию. Многое открывается и разъясняется

здесь. Вот примеры: А... был убит на дуэли. Он дрался за оскорбление,

нанесенное его молодой супруге. Недавно он встречает здесь своего бывшего

соперника и с горечью упрекает его в прошлом. Тот отвечает хладнокровно:

    - Безумный, о чем бесишься? Забудем все и будем друзьями.

    - О чем бешусь? - кричит А... - По-твоему безделка, что ты оскорбил мою

жену и после того отнял у меня жизнь!

    - Узнай же наконец истину, - отвечает тот. - Я был возлюбленным твоей

жены, и когда роман этот наскучил мне, она отомстила клеветой!

    Не знаю, стали ли они друзьями после этого, но неожиданное разъяснение

обдало холодом.

    Два родственника сидели вместе.

    - Я создан был для стихотворения, - говорил один из них. - Мои первые

произведения имели громадный успех! - Знаю это лучше тебя, ответил другой.

- Я же писал критику о них во всех журналах.

    - Ты?! Трудно же было тебе это сделать.

    - Конечно, но я любил тебя так горячо, что все было мне нипочем.

    Номер первый стал задумчив и после непродолжительного молчания сказал:

    - Я был в моде, но вдруг критика изменилась, и, несмотря на все

старания, я не мог уже найти издателя для своих творений.

    - И это могу объяснить тебе: твоя мать говорила, что ты не имеешь ни

малейшего авторского дарования, между тем как способности твои к торговле

несомненны. Она умоляла меня со слезами спасти тебя от погибели. Я понял,

что она права, и принял всевозможные меры, чтобы уничтожить твою

литературную славу. Таким образом ты стал хорошим торговцем и патриотом.

    - И попал в ад! Был ли бы я здесь, если б не помешали моему назначению!

    - Не могу ответить на этот вопрос. Не знаю, открыла ли бы тебе поэзия

двери рая. Но знаю, что я хлопотал о твоем благе.

    Торговец-поэт отвернулся с негодованием от него.

    Два монаха разговаривали между собою.

    - Скажи мне, как попал ты в монастырь? - спрашивал один из них.

    - Очень просто. Я любил Лизеллу Нери, она отвергла меня, я удалился от

мира и всю жизнь раскаивался в своей глупости. А ты?

    - Я любил тоже Лизеллу и сделался ее мужем, но скоро жить с ней стало

так невыносимо, что я нашел единственным спасением бежать в монастырь.

Когда впоследствии устав святой обители казался мне тяжелым, стоило мне

вспомнить Лизеллу, чтобы примириться с своей участью.

    Мартын, бедный Мартын, где ты? Какую несправедливость потерпел ты от

меня! Она была красива, та девочка, несмотря на свою молодость. Она просила

подаяния. Я вырвал ее из унизительного положения и поместил в известное

семейство на воспитание. Она, казалось, понимала, что недаром я заботился о

ней. Как познакомились они с Мартыном, не знаю, но полюбили они друг друга,

и он объявил мне свое намерение сойтись с молодою девушкою. Я отказался

уступить ее, и тогда он покинул меня вместе с нею. Что хотел он сообщить

потом? Вот загадка, на которую я напрасно ищу ответа!

    

    Шестое письмо

    

    Опишу тебе Лили, хотя трудно припомнить ее ребенком, когда перед

глазами вижу ее уже взрослою девушкою. Она была креолка. Тонкие, хотя не

вполне правильные черты лица, черные блестящие волосы и темно-синие, почти

черные глаза, всегда, как две звездочки, сверкающие из-под длинных ресниц.

Стройный, гибкий стан, миниатюрные ноги и руки, вот ее наружность. Лучшим

украшением ее был смеющийся сквозь слезы взгляд. Креолки необыкновенно

своевольны, прихотливы, ленивы, но эти недостатки не были присущи Лили. С

пылкой душой она соединяла ласкающее, полное неги обращение. Всегда готовая

уступать во всем другим, она была тверда для того, что казалось ей долгом.

Она жила самоотвержением. Главная цель, первая потребность ее жизни была

облегчать горести других, сочувствовать им, сострадать каждому. Она плакала

от умиления при добром слове, сказанном ей, и бросалась мне на шею, в

порыве благодарности, за любящий взгляд. Немногие понимали ее, так как она

была сосредоточена, любила уединение и дичилась всех, кроме меня,

несчастного! Она не подозревала зла в людях, хотя знала о существовании

греха. Мирская грязь не касалась ее. Я чувствовал, что эта девочка не

создана для света, но с восторгом мечтал, что я первый открою перед ней

тайны бытия, докажу, что и она человек, созданный из плоти и крови! Бедная

Лили! Какая противоположность между нею и мною! Она училась мало, жила

сердцем, а не разумом. История больше других наук занимала ее, в ней она

читала о страданиях человечества и задумывалась над ними. Напрасно

старались мы отвлечь ее от такой мечтательной жизни, невозможно было

противостоять природе. Рассказ об искуплении людей крестной смертью

Спасителя произвел на нее сильное впечатление. Я думаю, ангелы считали

слезы, пролитые ею над Евангелием. Позднее крестовые походы составили для

нее новый интерес.

    Сын Божий был ее первой любовью, крестовые походы - первой мечтой.

Изучая их, она сама стремилась к святой земле. Приятельницы подтрунивали

над ней, и тогда она перестала говорить о своем желании посетить гроб

Господень. О! Как глубоко чувствовал я, что не стоил ее! Я искал красоты и

УДОВОЛЬСТВИЯ, а эта детская душа была чиста, как кристалл. Время уходило.

Мать моя посоветовала мне ехать в чужие края на несколько лет, утверждая,

что после разлуки я лучше оценю свое счастье. Кстати, и по делам мне нужно

было отлучиться, и я простился с Лили. Она, рыдая, бросилась мне на шею;

силой оторвали ее от меня. Трогательны были письма от нее, написанные,

казалось, ангельской рукой, - так было чисто, возвышенно их содержание.

После долгого отсутствия я наконец возвратился и нашел в ней разительную

перемену: из ребенка она развилась в женщину, исполненную красоты и чар.

Услышав свое имя, она бросила на меня взгляд любви и радости, и этот один

мгновенный взор открыл мне всю ее душу. Я был счастлив, но в то же время и

мучился, сознавая, что привязанность ее ко мне так же похожа на мою страсть

к ней, как небо на ад.

    Для нее составляло действительно то, что для меня было суетою-сует! Мою

мать тревожила мысль, что Лили привыкла смотреть на меня как на брата и

потребовала, чтоб я жил отдельно. Я повиновался и дал ей обещание не

говорить молодой девушке о любви, пока не минет ей семнадцать лет.

    При редких свиданиях Лили стала как будто стыдиться меня, но и это

имело свою прелесть. Ее здоровье было слабо, и для поправления его мы

решились поехать втроем на год в более благоприятный климат. Путешествие

это было лучшими минутами моего земного странствования. Мы чувствовали себя

в раю, а теперь... я здесь! Я начинаю испытывать на себе влияние Лили. Тебе

покажется странным, если я скажу, что, прислушиваясь к ее речам, полным

самоотверясения и небесной чистоты, я возвышался над землей и во мне

являлось желание быть достойным этого ангела. Я презирал свои дурные

наклонности и стыдился, а все-таки изредка во мне пробуждалась животная

страсть. Лили не понимала меня, пугалась моей необузданности, но старалась

успокоить и проливала слезы вместе со мной.

    Настала весна... Лили так поправилась и похорошела, что мы перестали

тревожиться о ее здоровье. Когда заговорили о возвращении, она вдруг начала

упрашивать меня ехать в Палестину. Я не в силах был противиться ее

умоляющему взору, и мы поехали.

    Она притихла, задумалась, но была вполне счастлива. Мы достигли св.

земли, а Лили лучшей мечты своей целой жизни! Она умерла в одном из

вифлеемских монастырей, в котором мы принуждены были остановиться.

    При виде этой юной святой девушки, с скрещенными на груди руками и

безмятежным ликом, смерь теряла свой ужас. Ее последние слова были:

"Благодарю, Отто, я счастлива, да благословит тебя Господь!" Отчаяние

лишило меня рассудка. Пока она была жива, ее спокойствие отражалось на мне.

Но когда все кончилось, я рычал, как дикий зверь. После стольких лет

терпеливого ожидания я терял ее и с нею все!.. А для нее, конечно, там было

лучше. В моих объятиях она нашла бы одни огорчения и разочарования. О!

Лили, Лили! Я мог бы радоваться теперь о том, что судьба так милостиво

охранила тебя, если бы не был в аду!.. На возвратном пути я встретился с

Мартыном и сделался тем, чем был всю жизнь потом. Любил себя одного, за

исключением, быть может, воспитанника и матери. Я говорю, может быть,

потому что не могу даже утверждать, что любил свою мать. Она предалась

исполнению религиозных обрядов, и я следовал ее примеру. Я наводил справки

об Анне. Ее отец давно умер, но что с ней случилось, никто не знал, и я

счел за лучшее забыть о ней.

    

    Седьмое письмо

    

    На земле всему бывает конец, это утешение.

    Здесь все вечно! Даже лучи света из рая не доставляют нам утешения или

развлечения, а тем менее званые вечера. Адские дамы любят собираться и

заниматься сплетнями, как делали они это и при жизни. Иногда я

присоединяюсь к ним. Но у нас, когда хочешь осудить ближнего, поневоле

рассказываешь про самого себя самые скандальные истории. Легко понять, как

весело всем. Всякий говорит по очереди, и всякий против своей воли

покрывает себя грязью. Например, красивая дама рассказывала следующее:

    - Вы желаете познакомиться с этой парочкой, которая сейчас прошла?

Биография их мне известна. Он был игрок, и последние слова его были: пас.

Жена в честь смерти его дала пощечину своей горничной, говорят, от страха,

чтобы та не разбудила мужа своими криками. Как сегодня помню день его

похорон. Мой муж поехал в город, и я знала, что он там останется ночевать,

так как не мог никогда расстаться скоро с клубом. Я поэтому дала ему

письмо, как будто к приятельнице, но на самом деле назначаемое приятелю.

    То был мой двоюродный брат, учивший меня любить. Мой муж не одобрял

наших отношений, но так как он сам не сумел преподать мне науку любви, надо

же было кому-нибудь пополнить мое воспитание. Итак, первым учителем был мой

двоюродный брат. Я чуть не расхохоталась, когда на другой день на вопрос

мужа: - Не случилось ли чего в мое отсутствие? - ответила: "Целый день не

было ни одной души в доме!"

    По злорадному смеху окружающих говорившая сообразила, что сама себя

ошельмовала.

    - Бывали ль вы в Неаполе? - обратилась она к соседке, чтоб отвлечь

общее внимание от собственных похождений.

    - О, да! - ответила другая. - Я там знакома была с княгиней З...

    И тут началась грязная история о бывшей подруге, но рассказывающая не

может остановиться вовремя и незаметно для самой себя переносится к

собственным делам:

    - Однажды проходила я мимо тюрьмы с моим мужем и у одного решетчатого

окна увидела знакомое лицо. На следующий день я получила грязный клочок

бумаги, со словами: "Я арестован. Если не спасешь - ты погибла!" Записка

была от арестанта, бывшего курьера моего мужа. Я была еще простой

горничной, когда с ним знавалась. Мой барин и сын его, оба ухаживали за

мной. Окрутить молодого человека нетрудно, но тогда старик мог лишить его

наследства. Как быть? Я сговорилась с курьером и бежала с молодым барином.

Старик пустился в погоню за нами, но дорогой погиб, неизвестно каким

образом. Я же сделалась счастливой женой его сына!

    Чего только не разъясняется в аду! И дела давно минувших дней

представляются воображению с необыкновенной ясностью. Вспоминаю и я иногда

тетю Бетти с ее неизменной, веселой улыбкой, добродушными шутками и

старомодным платьем. Как она умела угодить каждому в доме! Лицо ее не

выражало никогда ни малейшего раздражения, ни усталости, даже тогда, когда

моя мать оскорбляла ее насмешками. Она недовольна была, когда кто-либо

напоминал ей, что следует беречь и себя. Всегда занятая хозяйством или

каким-нибудь добрым делом, она не находила времени для чтения и говорила,

что библиотека ее пригодится ей на старости лет.

    Нарядов она не любила. Только изредка вынимала она из шкафов свои

платья, шали и шляпы и раскладывала по стульям. Потешно было следить за

ней, когда она перебегала от одного к другому, поправляя тут складку, там

отдувая пылинку. Иногда даже она надевала на себя какой-нибудь наряд и

прогуливалась по городу с видом древней, важной испанской дамы. Но потом

все опять запрятывалось в шкафы и на долгое время оставаясь без внимания.

    

    Восьмое письмо

    

    Будучи ребенком, я часто вечером забегал к тете Бетти. Она рассказывала

мне сказки и наставляла в религии. Раз как-то сидели мы с ней у окна и

смотрели на звезды:

    - Что находится за звездочками? - спросил я.

    Тетя Бетти не затруднилась ответом.

    - За звездами, - сказала она, - находится жилище Бога Отца. Он сидит в

большом зале, а по правую руку Его Сын Его. На середине зала горит елка,

изукрашенная множеством игрушек, а вокруг нее танцуют дети, которые были

добры на земле и после смерти стали ангелами. Они поют хвалебные песни.

Когда отдыхают, им раздают игрушки, но елка никогда не пустеет.

    - А что такое звезды, тетя?

    - Звезды, дитя мое, это окошечки вокруг зала, чрез которые ангелы

смотрят на детей, чтоб видеть хорошо ли они ведут себя.

    - А куда идут злые дети? - спросил я опять.

    У тети Бетти было такое мягкое сердце, что мысль об аде не совмещалась

с ее понятиями о благости и всепрощающем милосердии Творца, а потому она

ответила:

    - Злые дети сидят далеко от Господа Бога!

    Но этот ответ не удовлетворил меня.

    - Да, - сказала она, - они сидят в темной комнате, где им холодно и

страшно, и напрасно они стучат в дверь, никто не приходит к ним.

    - Тетя, мне страшно, - прошептал я.

    - Смотри на звезды, страх пройдет.

    И действительно, глядя на звезды, я забывал злых детей и как-то

переносился душой в рай, и мне чудилось, что слышу даже песни ангелов

вокруг божественной елки. Эти воспоминания моего детства хотя имеют свою

долю горечи, но не так терзают меня, как последующие. Часто приходит мне на

ум проповедь нашего священника в тот день, когда я исповедовался в первый

раз. Он говорил о примирении с Богом. Но что хотел он сказать этим? Я помню

слова его, но не понимаю их значения и напрасно силюсь и мучаюсь, чтобы

постигнуть содержание проповеди, чтобы знать, что такое примирение с Богом,

чтобы поверить Ему. Я верю, да, но вера моя тщетна, не приносит мне

утешения.

    Я верю, как верят бесы. До сих пор знаю наизусть каждое слово,

сказанное священником, но эти слова не имеют никакого смысла Для меня. О!

Как бы хотел я принять их сердцем, понять душой, кто был Спаситель и что Он

сделал для меня! Напрасно! Я здесь в аду, а в аду все имеет только

внешность, кажущуюся, без содержания! Все, все, даже наряды людей, которые

встречаются на публичных гуляньях, не прикрывают их наготы. Какими смешными

они кажутся, со своими изысканными платьями, шляпами! Проходят моды всех

веков: кринолины и обтянутые юбки, парики и лысые затылки. Глупым кажется,

что эти молодые люди дорожили прежде модами и видели в них главное занятие

жизни. Теперь они знают, как это пошло и безумно, но продолжают наряжаться

и, смеясь над другими, знают, что сами подлежат тем же насмешкам. На земле

все, что называется тщеславием, кажется совершенно невинным, даже считается

естественным провести жизнь в светской суете, а между тем она-то и ведет к

погибели. Кто предался тщеславию, тот идет по прямой стезе в ад.

    Расскажу тебе итальянскую легенду, отчасти наивную, но вместе с тем и

поучительную.

    Когда Бог задумал создать человека. Он решил сотворить его по образу

Своему. Но и сатана, зная помыслы Божий, стал думать о том, как бы погубить

новое создание.

    - Знаю как, - сказал он своей прабабушке, - и я внушу человеку вечное

стремление к запрещенному. Он будет находить удовольствие только в

непослушании. Я сделаю его мошенником.

    - Хорошо, сын мой, - ответила старуха - но всякое желание можно

удовлетворить и Господь Бог сумеет пособить этому горю.

    Сатана задумался. Тысячу лет размышлял он над трудной задачей и наконец

воскликнул:

    - Нашел исход; я наполню душу человека эгоизмом и упрямством. Он будет

негодяем!

    - Хорошо, - ответила прабабушка, - но Господь Бог сумеет исправить эти

недостатки.

    И опять сатана задумался, и опять сидел он тысячу лет над тяжелым

вопросом.

    - Наконец добился! - воскликнул он. - Человек будет понимать все

превратно: ложь будет считать за правду, преступление за добродетель и

таким образом будет походить на сумасшедшего.

    - И это не годится! - решила прабабушка. - Господь Бог покажет ему

истину.

    - Уж теперь я не ошибаюсь в расчете, - засмеялся сатана опять после

тысячелетнего размышления. - Когда тщеславие станет второй природой

человека, когда он сам влюбится в нее, будет дураком - он погибнет

наверное!

    - Ты делаешь мне честь, - обрадовалась прабабушка. - Даже и совесть не

заговорит в человеке против тщеславия. Он не увидит в нем зла и с закрытыми

глазами бросится в бездну. Что может быть невиннее желания убить время,

веселиться, выказывать другим свои качества и преимущества, большей частью

мнимые, но к каким тяжким преступлениям ведет часто это легкомыслие и

чванство. Конечно, для Господа Бога все возможно! Но со всею моей

опытностью не знаю, как Он убедит тщеславного человека в том, что он живет

в грехе?!

    

    Девятое письмо

    

    Литература ада довольно богата. Все вредные сочинения являются к нам

сюда и здесь ожидают своих авторов. Грязных романов и повестей больше

всего, но есть у нас и богословские книги, особенно времен Вольтера,

энциклопедистов и французской революции: тоже писания церковных учителей,

проводящие ложные догматы. Философских сочинений у нас мало. Философы

большей частью умалишенные, и потому произведения их более или менее

безвредны. Чего ожидать от человека, воображающего, что возможно решить

задачу бытия одним взмахом пера?

    Рядом с судебными приговорами и с историями грязных тяжб мы читаем

здесь и критические сочинения. Мы признаем два разряда критиков: одни -

люди даровитые, но ленивые, пишущие редко. Их сочинений нет в иду. Другие -

не имеющие понятия, о чем пишут, и не дающие себе труда изучить предмет, о

котором трактуют, а неустанно все разбирают или со злым намерением, или

просто Ради красного словца. Такие критики у нас на одном счету с убийцами.

Мы получает тоже много политических газет, одни с грязными анекдотами,

другие, наполненные ложью, третьи, принадлежащие к какой-нибудь партии и

пристрастно относящиеся к другой. Много видим мы и переписки дипломатов, в

которой, во имя человечности и справедливости, стараются обманывать друг

друга. Таким образом мы приходим к заключению, что политика есть самое

греховное и дурное занятие в мире. Чем более мы читаем, тем более чувствуем

на себе как бы тяжесть всех преступлений земли, а мы неодолимо вынуждены

продолжать наше чтение. Передо мной беспрестанно, подобно призракам,

выступают не только мои дурные поступки, но и слова и даже мысли. Я

чувствую весь гнет ответственности, которая лежит на нас за всякую

необдуманную речь. В последнее время меня преследует образ мальчика,

умолявшего когда-то меня купить у него цветы.

    Он не отступает, и я с гневом толкнул его в грязь. А теперь все

слышится мне легкий стон, с которым он упал. Не только зло, которое я

совершил, мучит меня, но и добро, которым я пренебрег. Помню старика-

соседа. Какую тяжкую работу нес он для содержания своего семейства! Сколько

раз приходило мне на ум найти ему более легкий труд. Я мог это сделать, но

откладывал, пока стало уже поздно. О! Вы, живущие на земле, прислушивайтесь

к голосу вашего сердца, помогайте ближнему, пока есть время! А сколько

произошло дурного благодаря моим легкомысленным словам или примеру! Бедный

Мартын! Если вышел из него негодяй, не я ли тому причиной? Часто спрашиваю

я себя: доследует ли он сюда за мною? Тогда, наконец: я узнаю, что хотел он

сообщить мне. Все воспоминания одно за другим толпятся в моей памяти. Вижу

пред собой молодежь, которую поучал, ради пустой болтовни, самым гнусным

принципам. Вот и молодая девушка, которую погубил я необдуманной шуткой.

Она была горничной моего товарища и редкой красоты. Я не знал даже ее

имени, но, будучи раз с ней вдвоем, обнял и поцеловал ее. Она гордо

выпрямилась и сказала:

    - Я бедная, но честная девушка!

    - Бедная? - усмехнулся я, - с такой красотой нет бедности. Ты можешь

купить сердце миллионера. А теперь за золотой урок дай мне еще поцелуй. Я

сунул ей в руку пятирублевку и оставил ее навеки испорченной. После я

узнал, что она сделалась одной из развращеннейших женщин своего времени, и

это по милости моей взбалмошной выходки. Но если я уже так виновен пред

этой бедняжкой, то что сказать об Анне, которую я с умыслом толкнул в

пропасть?

    

    Десятое письмо

    

    Какая тишина! Есть много у нас любителей шума и скандалистов, но они не

могут произвести малейшего звука, и в этом состоит их наказание. Недавно

прибыла сюда молодая красавица. Она на земле бросила свою мать ради какого-

то акробата и теперь томилась в ожидании его. Но вот он явился: старик

безногий, неузнаваемый, позабывший и прежнюю любовь, и свои успехи на

сцене. Но она не может оставить его в покое и, несмотря на перемену,

найденную в нем, преследует его всюду, а он бежит от нее, и так будет во

всю вечность. Любовь больше всего делает вреда людям, даже тогда, когда она

законна.

    Вот и другая погибшая душа, которая слишком любила мужа и всем

пожертвовала для него, даже Богом. Он здесь в аду, занят совсем другим, и

как тяжело ей видеть его равнодушным. А я, между тем, стараюсь напрасно

припомнить слова какой-то молитвы, приносившей мне, бывало, утешение: "Отче

наш, - повторяю я, - Отче наш". Но дальше не помню слов. А ведь я мог под

влиянием Лили сделаться истинным христианином.

    Мы часто сиживали с ней, после обеда, пред камином; я впивался в нее

глазами, любовался ее красотой; она мечтала иногда вслух о чудной земле,

где родилась, потом переносилась в тот лучший край, где надеялась найти

когда-нибудь своих родителей. Эти бредни казались мне вредными, но я не

перерывал их.

    - Отто, - спросила она раз как-то, - что необходимо для счастья?

    Я ответил довольно прозаично:

    - Иметь кроткое сердце, хорошее здоровье, дом, любящих друзей...

    - У меня все это есть, значит я счастлива? А мне грустно, что я никому

не нужна!

    - Возможно ли это! Нам ты нужна! Разве не хочешь быть моей милой

подругой?

    - Что значит быть подругой?

    - Подруга - существо нежное, сочувствующее нам и разделяющее наши

горести и радости. Любишь ли ты меня настолько, Лили?

    - Да, кажется, - ответила она.

    - Что же мне делать, чтобы ты любила меня еще больше?..

    - Вот что, Отто! В свете столько несчастных, нуждающихся в помощи. Они

наши братья и сестры. Дай мне возможность находить их, чтобы облегчать их

грустную долю, Да и сам помогай им, и тогда я полюблю тебя, как и выразить

невозможно!

    Действительно, я занялся добрым делом и потом в разлуке с Лили не

забывал ее просьбы. Отчасти я обманывал ее и себя, но частью, под ее

влиянием, был на хорошей дороге. Однажды я нашел ее в слезах.

    - О чем плачешь, моя дорогая? - спросил я.

    - То слезы радости, Отто.

    И она указала на книгу, лежавшую перед ней. Я нагнулся и прочитал: "Не

оставлю вас сиротами!" Эти слова и меня поразили тогда, но мимолетно!

    

    Одиннадцатое письмо

    

    Когда в Риме гладиаторские игры составляли главное занятие народа,

слава Рима приближалась к своему концу. А сколько в нашем веке людей, для

которых увеселения - первая жизненная потребность?! Они идут прямой дорогой

в ад и здесь встречаются в наших увеселительных местах, где толпятся

миллионы людей, ищущих развлечений и находящих только разочарования, одну

тоску. Как "петрушки" в детском театре, проходят они теперь передо мной.

Между ними всегда более возбуждают сожаление матери, некогда для веселья

забывшие детей своих. Они похожи на наседок, потерявших своих цыплят. Глаза

блуждают, они как будто ищут деток, но непреодолимая сила влечет их туда, в

наш Тиволи, где все кружатся, мечутся, хохочут, проклиная свою Долю, где

теперь напрасно ищут сочувствия и сожаления те, которые на земле в веселье

забывали ближнего. В аду хранится предание о том, как Сын Божий снизошел

когда-то сюда и проповедовал грешникам покаяние. Мне очень хотелось

поговорить с очевидцами того блаженного времени и услышать от них проповедь

Спасителя. Но здесь желания всегда напрасны, и хотя мне случалось встречать

духов того времени, но никто из них не помнил ни единого слова той чудной

проповеди, которой они не хотели внимать и которая спасла бы их. И если бы

они помнили ее, то не было бы их здесь. Видел я раз человека, говорившего с

Сыном Божиим лицом к лицу: шел я по берегам мутной реки, проходил несколько

городов, много уединенных мест и чувствовал, что пустота действует здесь

еще более удручающим образом, хотя в то же время и манит к себе. В эти

пустыни бегут все злоумышленники, вечно страшась быть пойманными, вечно

избегая друг друга. Между ними есть один, которого забыть нельзя. Большого

роста, широкоплечий, полунагой, с густыми всклокоченными волосами, почти

покрывающими его глаза, с растерянным взглядом и огненным знаком на лбу, с

испуганным видом; он промчался мимо, и я вздрогнул при виде его, как

вздрагивают все, которым он попадается навстречу. Вечным странником на

земле, вечным беглецом и странником в аду - таков Каин!

    Но вот вижу - на берегу реки кто-то моет себе руки в ее грязных волнах.

Я приблизился и увидел человека приятной наружности с руками, обагренными

кровью. Чем больше он мыл их, тем более кровь струилась и капала с его

пальцев. Услышав мои шаги, он обернулся ко мне и спросил:

    - Что есть истина?

    С минуту я не знал, что ответить.

    - Что есть истина? - повторил он с нетерпением...

    - Истина, - ответил я, - есть то, о чем здесь поздно спрашивать.

    Он казался недовольным моим ответом и покачал головой. Я не сомневался

в том, что этот несчастный видел Спасителя лицом к лицу, и, действительно,

то был Понтий Пилат. Какая горькая насмешка! Он моет свои руки в водах лжи

и требует от всех истины.

    

    Двенадцатое письмо

    

    Много царей в аду, особенно тех, которые назывались "великими" на

земле, которые беспощадно проливали кровь своих подданных, добиваясь славы

вместо любви. Здесь они все скрываются, хотят бежать от людей, но напрасно.

Всюду преследуемые своими несчастными жертвами, они везде окружены духами,

укоряющими их в злых деяниях.

    Нет им покоя нигде!.. Беспрестанно слышат они жалобы тех, кого они

обидели на земле: кто требует от них правосудия, кто вопиет о смерти брата,

мужа, отца, напоминает о верной службе, ничем не вознагражденной и вместе с

тем называют их "величествами", поклоняются им - жестокое раздирающее

издевательство! Напрасно жалеют они теперь о том, что забывали при жизни

заповедь любви: в аду уже ее нет. Но если греховные цари жалки, то так

называемые претенденты на престол или посягатели на жизнь коронованных лиц

еще несчастнее. Они вечно жаждут крови, битв и злодеяний. Я видел, как они

палят из пушек, стараются произвести взрывы, пролить кровь, и чего же

достигает? - Дыма! С каким-то остервенением начинают они снова эту игру,

все с тем же результатом, все более и более раздражающим иx. Они наконец

бросаются на неприятеля или лицо, которое хотят умертвить... но ведь здесь

все души, поразить их невозможно. Это пар, это воздух; оружие пронзает духа

насквозь, сам противник может пройти сквозь его тело, и комедия

возобновляется все так же неудачно! Пушки палят без огня, динамит без

взрыва. О злая ирония! Жажда невыносима, но воды нет ни капли, а пить из

реки лжи - немыслимо! Бог любит троицу, говорили мы на земле. Может быть,

потому все тройное мучит меня здесь. Не могу, например, вспомнить три лица

Божества: Бог Сын, Бог Дух Святой... а третье? третье?.. Бог Дух Святой,

Бог Отец... Все два, но третье?.. Напрасно я старался!.. Другая троица тоже

преследует меня. Вера, Надежда, Любовь. Что есть вера, надежда? Не понимаю

этих слов!

    Но знаю, что если бы при жизни я понял хорошо, что значит любовь, то не

потерял бы ни надежды, ни веры. О друзья мои, о которых думаю с невыразимой

мукой, ты, моя мать, и ты. Мартын, послушайте меня: любовь не забава, не

шутка, а самое важное в жизни. Мартын, Мартын! Где ты? Что хотел ты

сообщить мне?..

    

    Тринадцатое письмо

    

    Поверишь ли? Не только мои дурные поступки преследуют меня, но и

добрые. Помнится мне история одного из моих приказчиков. Я имел к нему

безграничное доверие, но потом открыл случайно, что он играет в карты и на

них тратит мои деньги. Я решился его накрыть. Узнав, в каком месте он

проводит вечера, я отправился за ним и вошел в комнату, когда игра была в

самом разгаре.

    Несчастный юноша, увидя меня, понял, что он погиб и хотел бежать, но я

остановил его:

    "Мы пойдем вместе отсюда", - сказал я. Он последовал за мною, дрожа

всем телом. Он был беден и содержал свою старуху мать, лишаясь места, он

оставался без куска хлеба. Я простил его, но долго стоял он передо мной на

коленях, долго молил о пощаде. Я хотел сперва проучить его! На другой день

он заболел нервной горячкой. И тогда я не оставил его, держал у себя,

помогал его матери. По выздоровлении он стал другим человеком: молодость,

энергия, бодрость, веселость исчезли в нем навсегда. Взгляд его стал

беспокойным, людей он боялся, и увы! я пришел и сознанию, но позднему, что

убил нравственно этого молодого человека, потому что не сумел быть

великодушным безусловно.

    Ах! Добрые дела наши слишком несовершенны и потому напрасны!

Удивительно, как люди мало думают о смерти, зная, что рано или поздно им

предстоит умереть. Живут они, как кроты, копаясь в земле, не желая даже

взирать на небесное. Но Божие милосердие велико, и многие из тех, кого я

ожидал видеть здесь, оказались в раю. Я объясняю себе это тем, что в минуту

смерти они поверили спасению. Пока есть жизнь - есть надежда.

    До последней минуты раскаяние возможно. Только здесь поздно! Если б

люди понимали, что земная жизнь составляет самую ничтожную часть их

существования! Если б люди знали, что терять все земные надежды - ничто в

сравнении с вечностью! Всегда можно спасти главное, то есть душу и

внутренний мир. Потерял ли ты все состояние - твоя душа стоит дороже. Все

ли мрачно в твоем будущем - вечность впереди. Изменили ли тебе в любви -

любовь Бога искупит тебя! О вы, любившие нас на земле! Вы спросите меня:

помогают ли умершим ваши молитвы? Одно отвечу вам: не знаю, но молитесь,

непрестанно молитесь о нас. Слезы любви не могут остаться тщетными, ибо

"Бог есть любовь!.."

    Я виделся с ней! Да, я давно предчувствовал, что встречу Анну здесь.

Шел я со знакомым:

    - Знаешь ли ты Ундину? - спросил он меня.

    На мой отрицательный ответ он прибавил:

    - Вот она!

    Я увидел молодую, стройную женщину, в прозрачном одеянии, с

распущенными волосами. Ее платье было мокро и прильнуло вокруг тела. Она

молча выжимала воду из своих длинных волос. Я узнал Анну. Те же правильные

прекрасные черты лица, тот же гибкий стан, но какая перемена! Она казалась

старше, ее взгляд был полон страдания и разочарования. Мне стало понятно,

что она утопилась с отчаяния. Я вздрогнул, как вздрагивает преступник,

приближаясь к месту казни. Она ломала себе руки, испуская раздирающие

вопли. Я хотел приблизиться к ней, но она взглянула на меня с отвращением и

скрылась в толпе.

    

    Четырнадцатое письмо

    

    Возвращаясь из почтамта, куда ходил, чтобы справиться нет ли посланий,

написанных мною, но таковых не оказалось. Сюда приходят все письма с

фальшивыми подписями или ложного содержания. Меня дрожь пробирает при мысли

о том, что люди так легкомысленно подписывают свое имя когда и где попало,

не думая о последствиях такой небрежности! По крайней мере, я не оказался

виновным в этом грехе. А других у меня было много. Своевольный, заносчивый,

я хотел подчинить себе все, даже стихии. Только Лили учила меня терпению,

главным образом во время нашего перехода через С. Готард. В самый день,

назначенный для нашего путешествия, погода сделалась такой ужасной, что мы

принуждены были остановиться в маленьком городе Андермате. Я просто

бесился, но Лили успокаивала меня, не унывала, а навещала всех бедных

города точно своих друзей! А они принимали ее, как давнишнюю знакомую. Я не

мог этому надивиться.

    - Как можешь ты быть столь спокойной и терпеливой? - спрашивал я ее.

    - Ах, Отто! - отвечала она. - Это так легко! Я ведь знаю, что по ту

сторону горы ожидает меня рай земной. Мы переносим радостно и жизнь, зная,

что ожидает нас блаженство за гробом.

    Два дня спустя мы были в Италии на берегу Лагомаджиоре. Лили сидела,

окруженная цветами, которые она перебирала своими нежными ручками. Мне

хотелось кинуться к ней, покрыть ее руки горячими поцелуями, но ее как

будто охранял невидимый ангел!

    - О чем задумалась, Лили? - взволнованно спросил я ее.

    - О той темной грустной долине, покинутой нами. Мне кажется, что на том

свете мы с тем же чувством будем вспоминать прошлую жизнь.

    Она так влияла на меня своими тихими речами и кроткой улыбкой, что

впоследствии было достаточно прикосновения ее белой ручки, чтоб успокоить и

смирить меня. Я исправлялся, но этого было мало: я не становился другим

человеком.

    

    Пятнадцатое письмо

    

    Само собою разумеется, что у нас много людей всех времен, видевших и

Горация, и Сократа, и Александра Великого, и разных знаменитостей. Но меня

не интересуют их рассказы о земле. Что мне в них теперь! Если бы я изучал

историю, было бы другое дело.

    Я слушаю с большим удовольствием, когда они говорят о переменах,

происходивших в аду, с тех пор как они в нем находятся. Они замечают,

например, что число прибывающих сюда женщин постоянно увеличивается.

    Прежде мужчин сюда приходило больше, а теперь обоего пола число почти

ровное. Стоя у ворот ада, я тоже удивлялся многочисленности входящих

женщин. Не думай, что эти ворота - граница ада: они обозначают известный

предел только, за которым виднеется густой туман и который перейти нельзя.

Тут-то я видел как, одна за другой, эти несчастные проходили, не зная сами,

куда спешат.

    А что сгубило их? Дурное воспитание, конечно! Чему учат молодых девушек

в наше время? Знают ли они о Спасителе, о долге?

    Нет! Эти слова имеют для них значение скуки. Блистать в свете,

одеваться по моде болтать на разных языках, нравиться и увлекать собой, вот

цель их существования! Вся жизнь их проходит в каком-то вихре постоянных

увеселений, светских выездов, вечеров, балов, из которого они выходят,

только очнувшись в аду! А сколько вреда они делали, хотя бы своей пустой

болтовней! Но в этом грехе повинны не только одни женщины. Казалось бы, что

просвещение должно было внести более серьезное направление в человечество,

а вместо того люди еще более пристрастились к ничего не значащим речам, и

то, что прежде говорилось просто, откровенно, теперь, с тех пор как жизнь

усложнилась, чего не придумывают, чтобы обманывать друг друга, чтобы

льстить друг другу! Какие обороты, высокопарные речи, какие стремления к

чему-то невозможному, недосягаемому! Не лучше ли было бы жить в простоте и

пользоваться, и дорожить теми минутами счастья, теми благами, которые

даются им и которых так много на земле.

    Сколько отрадных часов проводил я, например, в деревне, особенно по

вечерам, слушая благовест ко всенощной, следя за возвращающимися рабочими,

внимая отдаленному блеянию стад... Какой мир! Какая благодать!

    Я не ценил тогда этих чудных мгновений, а теперь - поздно!

    

    Шестнадцатое письмо

    

    Возвращаюсь к моему детству.

    Обыкновенно я приготовлял тете Бетти подарок ко дню ее рождения и,

восторгаясь, что поражу ее неожиданностью, в то же время, с обычной детской

непоследовательностью, горел нетерпеливым желанием, чтобы она догадалась о

приготовленном ей подарке. Накануне торжественного дня пришел я к ней и, не

найдя ее в комнате, с досадой стал осматриваться - нельзя ли чем-нибудь

развлечься до ее прихода, как вдруг увидел на окне разноцветную бабочку.

Мигом забыл я все наставления о том, чтобы не мучить животных, и бросился

ловить несчастное насекомое. Я разгорячился, долго старания мои были

тщетны, но, наконец, я поймал его и держал за крылышко... Послышался легкий

шорох, и тетя Бетти вошла. Совесть пробудилась во мне, я чувствовал стыд и

крепко притиснул в руке свою несчастную жертву.

    Разговор с тетей не клеился. Я испытывал непонятный страх, чтобы она не

заставила меня показать, что у меня в руке; мне казалось, что бедная, давно

мертвая бабочка все еще бьется в своей темнице. Тетя Бетти, видя мое

необычайное смущение, начала рассказ о том, что Бог видит все: "Милое мое

дитя, - говорила она, - с каждой стороны у Бога стоят ангелы. Первый из них

записывает наши добрые дела, а второй - дурные. Когда придет конец, Бог

скажет: "Покажите, что записали". И горе нам, если дурных дел более, чем

хороших: мы будем навеки прокляты!"

    Эти слова сильно подействовали на меня. Бог видит все, следовательно Он

знает о моем преступлении. Я громко зарыдал и, ни слова не говоря, протянул

тете руку с мертвой бабочкой. Она сразу поняла все, обняла меня, ласково

пожурила, а потом утешала, говоря, что когда сознают свои грехи, Бог

прощает их, если Его о том просят. Я был глубоко тронут и долго не мог

успокоиться. "Помни всю жизнь, - продолжала тетя, - что не скроешь ничего

от Бога, и эта мысль впоследствии удержит тебя от зла". Я стал на колени и

повторял за нею слова молитвы, потом мы схоронили погибшее насекомое в

горшке с цветком, и я ушел спать с безмятежно-спокойной душой.

    На другой день рано утром направился я к тете Бетти с своим подарком.

Против обыкновения, дверь была заперта, но на мой зов она отворила ее и я

остановился изумленный, увидя ее в слезах.

    - Тетя, - прошептал я, - ты говорила вчера, что Бог видит все, значит

Он и слезы твои видит.

    Она горячо поцеловала меня, и светлая улыбка озарила ее лицо.

    - Не только видит, но считает их, и с моей стороны нехорошо предаваться

скорби.

    Она поспешно утерла глаза.

    - Почему ты плакала? - допрашивал я ее.

    - Ты не поймешь этого, дитя мое. Сегодня, старая сорокалетняя дева, я

начинаю новый год жизни, но об этом плакать, конечно, безумно. Если угодно

Богу, чтобы я прожила так еще двадцать лет, да будет Его святая воля!

Хочешь послушать мой рассказ о прошлом?

    Давно, давно жила молодая красивая девушка, которая верила, что жизнь

есть не что иное, как вечно веселый праздник, и что только счастье и

благоденствие ожидают ее.

    Со всех сторон воспевали ее красоту и достоинства, но она не

увлекалась, слушая льстецов, и внимала с трепетом и биением сердца лишь

одному, которого речи и уверения в безмерной преданности и любви открывали

перед ней новый, неведомый мир!..

    Однажды на балу... знаешь ли, что такое бал? Это не то ангельское, не

то дьявольское Учреждение... Итак, на балу, он попросил у нее перчатку ее

на память. Она не могла отказать ему, и вот пара к этой перчатке!

    Тетя вынула из ящика одно из своих сокровищ.

    - Вскоре после того они были обручены. Счастье ее было безмерно,

несмотря на то, что родители предупреждали ее, что он не был ее достоин и

что его невоздержанное поведение было далеко непохвальным. Но она любила

пламенно его и даже все его недостатки. Он был капитаном корабля и часто

уходил в плавание. Тогда велась между ними переписка, в которую она вливала

всю душу свою, а вот и его ответы!

    Она показала мне пачку писем, связанных шелковой ленточкой.

    - Но вот долетает до нее слух о его нездоровье, вследствие раны,

полученной им на дуэли. Она не задумалась поспешить занять место сиделки у

его изголовья и не покинула его, пока он не поправился, благодаря ее

заботам. После того настала для них еще одна короткая и последняя разлука,

перед тем как они готовились соединиться навсегда. Она вся обратилась в

нетерпеливое ожидание...

    Увы! Оно было разбито вестью, что ее разлука с ним вечная... он покинул

ее, забыл!..

    По легкомыслию своему он запутался, и вот он объявил себя женихом своей

кузины, дочери богатого дяди его, выбросив из памяти ту, которая так много

пострадала из-за него! Отдав жизнь свою ближним, она утешилась, возлагая

надежду на Отца своего Небесного!

    Тетя замолкла, а я ничего тогда не понял из ее рассказа: теперь же с

невыразимой тоской припоминаю этот день и каждое ее слово.

    На земле главная цель людей - убить время. Одним из средств к этому

служит театр. И в аду есть театр, но так как пьесы земные почти все

безвредны, мало их доходит сюда. У нас дают представления более реальные.

Актеры переживают на нашей сцене то же, что пережили на земле. Объясню тебе

это примером. Помнится мне страшное злодейство, случившееся во время моей

земной жизни. Все преступники, участвовавшие в нем, конечно, явились сюда

после смерти, и мы теперь от времени до времени принуждены ходить в театр,

чтобы видеть, как они опять и опять, пред нашими глазами, против

собственной воли, совершают то же убийство, с теми же воплями умирающих,

наводящими страх на присутствующих. Роль жертв играют разные бывшие шулера,

мошенники и тому подобные отверженные существа. Ты не можешь себе

вообразить, какое мученье, какая пытка в этих представлениях и для

зрителей, и для действующих лиц!

    

    Семнадцатое письмо

    

    Если тебе когда-нибудь придет мысль выпустить мои письма в свет,

многие, вероятно, спросят тебя, каким образом ты получил их.

    На этот вопрос ты, конечно, не сумеешь ответить. Находя мои послания на

своем письменном столе, ты не знаешь, как они туда попадают. Помни одно:

эти письма не более, как призраки, как и все здесь: если не переслать их

тотчас, как они написаны, они исчезнут на заре. Заносят их к тебе духи,

блуждающие по земле. Я с одним из них познакомился недавно. Встречал я

часто этого рыцаря двора Карла Смелого, с его важной поступью, в полном

вооружении, с постоянно опущенным забралом его шлема. Всегда проходил он

мимо меня в гордом молчании, но однажды, услышав, что я говорю о Бургундии,

он остановился и спросил:

    - Вы были в Бургундии?

    - Да, рыцарь, - ответил я.

    - Ив Дижоне были?

    - Да, рыцарь.

    - Кот-Дор, прелестная страна! - произнес он из-под забрала и медленным

шагом удалился.

    То было начало нашего знакомства. С тех пор он часто говорил со мной,

рассказывал много, но не вспоминал о битве при Грансоде, во время которой

был убит. Он слушал и мои повествования, больше всего интересуясь замком

Ру, находящимся в Севенах. Я мог сообщить ему многое об этом старинном

жилище, и он внимал неутомимо. Описывал я ему величавые башни, мрачные

громадные залы, полуразрушенные стены и кончил легендой о так называемой

"холодной руке", о которой поселяне тех мест со страхом шепчут друг другу

на ухо. Они говорят, что дух одного из покойных графов Ру постоянно бродит

по замку и следит за своими потомками.

    Если кто-либо из семьи склоняется на дурной поступок, холодная рука

призрака удерживает его.

    - Конечно, - прибавил я к этому рассказу, - все это выдумка, суеверие!

    Мой собеседник покачал головой:

    - Это истина, голая истина! Я - граф Ру! Я - холодная рука!

    Невольно я отшатнулся от него.

    - Послушайте, - сказал он мне, - я Расскажу вам свою историю. Почему

попал я в ад - не знаю и не могу понять! Я был всегда предан духовенству и

беспрекословно следовал наставлениям моего духовного руководителя. Наши

долины были населены альбигойцами. Я преследовал их неутомимо в угоду

церкви, слушаясь ее повелений. Но хорошо же она отблагодарила меня за

труды! Я вздумал жениться, надеясь получить благословение на брак

беспрепятственно, и как горько ошибся! Святые отцы, которым я был так

предан, изощрялись в придумывании бесконечных преград к моему счастью! Я

принужден был идти в Рим в одежде пилигрима, чтобы наконец вымолить от папы

разрешение на мой союз с горячо любимой Сирильей! С трудом, почти

неодолимым, достиг я желаемого, и Сирилья, после долгой борьбы, стала моей

женой. Я верил в ее любовь!

    Она доказала ее тем, что осталась мне верной во все время моих

переговоров с курией, тогда как могла без всяких затруднений выйти за моего

соперника графа Турнайль.

    Я был уже отцом двух детей, когда герцог Карл призвал своих вассалов на

войну. Со слезами послушался я зова. Вы знаете историю несчастного похода

против швейцарцев.

    Грансон! Раздирающее воспоминание соединено с этим именем! Я пал, чтобы

открыть глаза здесь. Неизгладимо это воспоминание в моей памяти. Брошен в

темный угол ада кулаком простого крестьянина! Какой срам! Какой позор! Я

долго бродил по царству тьмы, томясь желанием опять увидеть жену, детей! И

вот неведомая сила толкнула меня на землю. Призраком ходил я по знакомым

дорогим местам, испытывая страх и ужас, охватывающие преступника в ту

минуту когда он совершает злодеяние и должен быть накрытым. Гуляли ли вы

когда-нибудь по темному лесу ночью одиноким? Чувствовали ли вы тогда

необъяснимый страх чего-то неопределенного? Если вы это испытали, то вы

имеете некоторое, хотя далеко не полное, понятие о том, что я выстрадал,

направляясь к замку моих предков. Прошел я в комнату моих детей - они спали

безмятежно, хотелось мне обнять их, расцеловать... но ведь эти ласки

призрака были бы смертью для них!.. Я направился в бывшую свою спальню и

остановился перед дверью... Уверенность в предстоящей возможности видеть ее

производила во мне какое-то замирание... Я прошел сквозь дверь (для нас

ведь нет преград) и увидел ее в объятиях другого!.. В объятиях моего

соперника, графа Турнайля!..

    Она спала с безмятежной улыбкой на устах, по-прежнему хороша и

грациозна. "Несчастная!" - простонал я и в порыве исступленной ревности

простер свою холодную руку через всю постель и схватился за ее обнаженное

плечо. Она раскрыла глаза, увидала меня, вскрикнула и лишилась чувств! С

тех пор я преследовал ее всюду. Постоянно чувствовала она прикосновение

холодной Руки и с каждым днем становилась бледнее и бледнее; наконец

рассталась с графом Турнайль и поступила в монастырь.

    Я был жесток, сознаюсь. Мертвые остаютcя мертвыми и не должны иметь

ничего общего с живущими. Может быть, в искупление моей вины, я теперь

принужден странствовать по земле и охранять своих потомков от зла. Я всегда

предугадываю грозящие опасности. Не было случая, чтобы я ошибся.

    Вот и теперь долг тянет меня туда, где ожидает меня страшное мучение.

    Он кончил, и я надеюсь, что он отнесет тебе это письмо. Помни только,

милый друг что тебе не следует класть карандаша с пером крестообразно.

Обитатели ада страшатся этого знака. Ты, может быть, спросишь: не навещу ли

и я тебя когда-нибудь? Кто знает? Быть может, и меня судьба толкнет на

землю! Нет, нет! Эта мысль страшит меня! Довольно для меня терзаний и

так!..

    

    Восемнадцатое письмо

    

    Мои письма к тебе отличаются бессвязностью и беспорядочностью. Это

неизбежно, так как мое перо набрасывает все, что приходит мне в голову без

последовательности мысли. При том я редко оканчиваю разом свое послание, и

это объясняет, почему я рассказываю тебе отдельные факты, не имеющие ничего

общего между собою. Не взыщи за это, мой друг! В аду так много различных

впечатлений!

    В Италии вкушаешь всю прелесть природы после заката солнца. Как я

наслаждался этими чудными вечерами, гуляя с Лили, внимая ее простым

замечаниям, прислушиваясь к ее веселому смеху! Особенно во Флоренции, мы

были постоянно вдвоем: осматривали редкости и достопримечательности города,

любовались "Piazza del Granduca" (площадь Великого Герцога), которая похожа

на большую залу, имеющую покровом темные небеса со сверкающими звездами.

Тут возвышается дворец с высокой башней, рядящей бесстрастно на все события

и видевшей и народные собрания во времена республики, и Данте, Микеланджело

и Савонаролу. Вот пред ним возвышающиеся громадные статуи Давида и

Геркулеса... далее невысокая лестница, ведущая к "Loggia del Lanzi"

(музей), где выставлены лучшие произведения искусства Италии; здесь

красуются творения Бенвенуто Челлини, знаменитая группа Болоньи: "Похищение

сабинянок" и пр.

    Я пускаюсь невольно в описания, чувствуя однако вполне неуместность их,

особенно здесь. Не смейся, друг мой! Я не могу шутить с тобой. Эти

воспоминания охватывают мою душу, они для меня жизнь - все! Я упиваюсь ими,

как ядом.

    Как доверчиво Лили относилась ко мне и какое было для меня

удовольствие, счастье развивать ее ум, влагать ей в сердце новые понятия и

суждения! Мы часто отдыхали на каменной скамье пред старинным храмом с

бронзовыми вратами, о которых Микеланджело говорил, что одни из таких врат

достойны быть входными дверями рая. Это была та скамья, на которой Данте

мечтал об аде, о рае и о своей Беатрисе!

    - Какая часть города тебе больше всего нравится? - спросил я как-то мою

дорогую подругу.

    - Piazza del Granduca очень хороша, но она дышит какой-то языческой

красой, - ответила она, - а здесь чувствуешь себя ближе к небу, к Богу.

Земля со всеми своими прелестями не дает нам того, что Он дает!

    - Если б я мог быть таким христианином, как ты! - воскликнул я невольно

и так крепко стиснул ее руку, что она едва удержалась от возгласа.

    Она посмотрела на меня с удивлением и беспокойством.

    - Отто, - сказала она, - зачем такое сравнение? Ведь я ребенок, а ты...

    - Это так, Лили! Но из уст младенцев исходит истина. Может быть, ты-то

и сумеешь разрешить мне вопрос, смущающий многих мудрецов: что значит быть

христианином?

    - Милый Отто, быть христианином, конечно, значит носить Христа в своем

сердце!

    Этот ответ огорчил меня. Сколько раз я хвастал тем, что во мне демон!

    - Да, - продолжала Лили, - это так. Предавшись вполне Христу, я не знаю

ни забот, ни печали. О! Спаситель Ты мой, дозволь мне всю жизнь мою

познавать Тебя и любить! - шептала она, как бы про себя, идя возле меня.

    Настало молчание. "Она - ангел, ведущий меня к Богу", - думал я.

    - Милый Отто, - проговорила наконец Лили, - вероятно, я не вполне

поняла тебя, невозможно, чтобы ты предложил мне такой вопрос.

    Я находился в большом замешательстве и не знал, что отвечать ей,

чувствуя, как рука ее дрожала в моей.

    - Взгляни на меня, дай прочесть в твоем взоре. Мне показалось, что

чужой, неизвестный человек говорит со мной!.. Нет, это ты мой дорогой Отто!

Ты не изменился, все тот же, как всегда!

    И она начала смеяться над своим безумным страхом, как сама выразилась.

    - И ты тоже, - воскликнул я, - все та же, дорогая, чудная Лили - моя

милая, добрая подруга!..

    Встретился я опять с Анной. Она выпутывала раковинки из своих длинных

волос. На ее обнаженном плече заметен был кровавый знак. Я читал в ее душе,

как в книге. Сколько было в ней озлобления и отчаяния! Мало-помалу вся

жизнь ее развертывалась предо мною, и я узнавал ее прошлое. Сначала она

была виновна лишь в любви ко мне. Но потом, когда я покинул ее, она

бросилась в водоворот жизни и стремилась от горя к горю, от преступления к

преступлению, пока не покончила с собой в волнах. Я долго смотрел на нее, и

вдруг что-то в ее наружности остановило мое внимание. Эти глаза, это

выражение лица кого-то напоминали мне и неотразимо притягивали меня. Да, не

было сомнений! Мартын похож был на нее, как только сын может походить на

свою мать! На меня внезапно нашло как бы просветление свыше, я разом понял

истину: вот в чем состояла тайна, которую он хотел мне открыть!

    Вот почему в его характере было столько напоминающего мне меня самого!

Я погубил не только мать, но и сына, своего собственного сына. Если бы

возможно было сойти с ума в аду, я в то мгновение лишился бы рассудка!

    Я бросился к ней... но она, как и в первый раз, с выражением ужаса

убежала от меня.

    Самые неприятные минуты в моей земной жизни были те, которые я проводил

в церкви, когда я причащался св. тайн. Я совершал это два раза в год, в

угоду моей матери. Теперь знаю, насколько было бы лучше для меня, если бы я

не уступал ей в этом. Уже тогда внутренний голос говорил мне, что я

кощунствую, приближаясь к св. чаше без веры. В особенности помнится мне

чувство, томившее душу мою в присутствии Лили. Ей было шестнадцать лет,

когда она в первый раз приступала к причащению вместе со мною. Как теперь

вижу ее наклоненную головку, обрамленную черными волосами в локонах, с

сверкающими глазами, сводившими меня с ума. Она казалась взволнованной, и я

спросил:

    - Что с тобой Лили? Почему ты так бледна, тебе нездоровится?

    Она улыбнулась. О, эта улыбка была когда-то моей отрадой на земле!

    - Я здорова... совсем здорова, - ответила она и последовала за моей

матерью.

    Я не мог объяснить себе ее смущения, но в эту минуту недоразумения я

заметил на столе открытую книгу и прочел следующие отроки: в таинстве

причащения душа христианина соединяется с Богом. Это общение так же тесно,

как общение невесты с женихом, второе и есть прообраз наших отношений к

Христу-Спасителю, ибо Христос - жених, a верующая душа - невеста Его. Так

вот что взволновало мою Лили! Она впервые испытывала то чувство, которое

наполняет невесту в ожидании своего друга: и желание видеть его скорее, и

трепет, и страх, и смущение...

    Был ли ты когда-нибудь в Иерихоне? Во всяком случае ты слышал о лилиях,

растущих в окрестностях этого города, которыми я любовался, слушая речи

самой прекрасной из них, - моей Лили. Не знаю, откуда брала она

трогательные рассказы, звучавшие так дивно в ее устах. Я часто думал, что

ангел подсказывал ей их во сне. Вот один из них:

    "Умирающий лежал в предсмертных муках и спрашивал себя: что будет со

мною за гробом? Вдруг пред ним восстало десять ужасных привидений. То были

десять заповедей Божиих, упрекающих его:

    - Сколько богов у тебя в сердце? - говорило одно.

    - Сколько раз был ты непочтителен к тем, которых должен уважать?.. - и

так все до последнего.

    Несчастный с безумной тоской обратился к ним:

    - Неужели вы не оставите меня в покое? - воскликнул он раздраженным

голосом.

    Они ответили ему:

    - Мы оставим тебя с условием, чтобы ты отдался душой и телом другому

навеки.

    Больной долго не мог осилить борьбы, наконец решился ответить:

    - Уйдите от меня, я отдаюсь Тому!

    Мгновенно призраки исчезли, а вместо них пред ним предстал светлый

человеческий образ с кроткой, любящей улыбкой. В уме умирающего начали

проходить, как тени, воспоминания о его детстве, о его крещении, о

материнских наставлениях; он почувствовал, что видит Того, Кто искупил

грехи всего человечества. Он простер руки к прекрасному видению и

вскрикнул:

    - Тебе, Тебе хочу принадлежать навеки!

    Тут сердце его разбилось, он с миром оставил землю".

    

    Девятнадцатое письмо

    

    Бывали у меня на земле минуты, когда я чувствовал всю пустоту своей

жизни: на меня нападала тоска, но я снова потом увлекался и заглушал

внутренний голос совести.

    Так Господь многих призывает, а мы не желаем Его слушать, предпочитая

следовать за сатаною, и часто после минутного невольного раскаяния делаемся

еще хуже прежнего.

    Мне нравилась мысль, что Лили - ангел, ведущий меня к добру, и я готов

был отдаться ей, но не Богу. Теперь я понимаю, что ей следовало умереть,

иначе не могло и быть. Ей предстоял один путь, тернистый путь - быть моею

женою и тем погубить себя, она могла избавиться от этой опасности лишь

смертью. Часто я размышляю о том, что, если бы тогда я обратился в

истинного христианина, Господь не отнял бы ее у меня.

    Недавно был я на балу. Видел многочисленное общество разных времен,

одетое в разнообразные наряды, что придавало бы вечеру вид маскарада, если

бы сквозь прозрачные платья не видны были обнаженные члены танцующих.

Играла музыка, или, скорее, мы воображали, что она играет, так как не

раздавалось ни единого звука.

    Меня хотели принудить танцевать, но я всегда был того мнения, что танцы

созданы для юношества и даже на земле мне было жаль этих истасканных дам,

считающих необходимостью вальсировать и кружиться, как бабочки, до

почтенных лет.

    Итак, я принял участие лишь в полонезе. Мы долго расхаживали попарно,

беспрестанно меняя своих дам, что дало мне возможность познакомиться с

интересными личностями. Мы все на балах обязаны носить на груди в виде

ордена цифру года нашей смерти. Таким образом, я мог тотчас знать, к какому

времени принадлежала особа, идущая под руку со мной. Опишу тебе их по

очереди.

    № 1. Умершая в 1789 году. Русская знаменитая преступница. В течение

нескольких лет отравившая свою мать, своего мужа и своего брата. Она делала

это шутя, без злобы, без ненависти. С вида она обворожительна, грациозна, с

кошачьими движениями и детским невинным лицом. Должен сознаться, что, зная

ее прошлое, я все-таки подпал под ее обаяние и с трудом мог расстаться с

ней.

    № 2. Умерла в 1693 году. Француженка, жена придворного сановника,

любила лишь деньги и открыто продавала свою честь за тридцать тысяч

франков. Ее прозвали Данаей.

    № 3. Умерла в 1816 году. Полька. Несравненной красоты и непоколебимой

нравственности. Любила выше всего свое отечество. Была отважна и сильна,

как мужчина и нежна, и ласкова, как девица. Преодолевала все препятствия,

никто не мог покорить ее до той поры, пока она не причислилась к гарему

Мехмета-Али.

    № 4. Умерла в 1644 году. Ирландка, возлюбленная несчастного Карла I,

олицетворение легкомыслия и разгула. Я узнал ее по портрету, виденному мною

в Лондоне.

    № 5. Умерла в 1635 году. Гречанка, с большими выразительными глазами и

чудным цветом лица. Она служила когда-то моделью у Гвидо Рени. Прося у него

милостыню, она поразила его своим небесным взглядом. Он взял ее к себе и ей

обязан славой. Смерть разлучила их. Он писал с нее и умирающую Лукрецию, и

умирающую Клеопатру, и живую Мадонну. Лишившись ее, он потерял и свой

талант. Произведения его все падали и падали и прекратились с его кончиной.

    № 6. Умерла в 1731 году. Андалузка. Я обратил ее внимание на роскошь,

окружающую нас, на что она ответила мне: "Как я могла быть счастливой!" Она

была помешана на одном сожалении.

    № 7. Умерла в 1810 году. Англичанка, знаменитая в свое время

сомнамбулка, была известна в Париже под именем прекрасной блондинки

Мельвиль, один из тех, которым доктор IvIecMep открыл тайны животного

магнетизма, полюбил ее, но не заимствовал у нее дара ясновидения, так как в

один прекрасный день англичанка исчезла вместе с его денежной шкатулкой.

    № 8. Умерла в 1651 году. Шведка, крестьянка замечательной красоты, ради

которой она возвысилась до княжеского титула. "Видел ли ты убийцу Густава-

Адольфа? - спросила она меня тихо. - Посмотри, вот он!" Я взглянул... нет я

не в силах описать тебе, что поразило меня!..

    № 9. Умерла в 1810 году. Дочь Людовика XV и крестьянки, от которой

король заразился оспой. Он умер от ее оспы, а она от его любви.

    № 10. Умерла в 1848 году. Молодая нищая, римлянка, замечательной

красоты, которой портрет висел постоянно в моей спальне. Она была так

хороша, что служила постоянно моделью художникам и была известна под именем

la reine (королева). Я встретился с ней в Риме, гуляя вечером по уединенной

улице. Она бросилась ко мне, прося защиты. Я принял ее под свое

покровительство и подал ей руку. Мы скоро стали друзьями. Она много

рассказывала мне о себе. Не раз с гордостью она выражала, что дорожит

своими лохмотьями, дающими ей свободу, но еще более всего гордится своей

честью, которую хранит непорочной. Спустя несколько лет я Узнал, что 1а

reine, устоявшая против искушений и соблазнов, не устояла против любви.

Покинутая своим другом, она вела разгульную жизнь и окончательно погибла.

    - Я хорошо помню тебя, - сказал я ей во время полонеза.

    Она вздрогнула.

    - Молчите, молчите, - прошептала она, - в аду нет ни радостей, ни

любви, ни надежды!

    Я уже хотел покинуть бал, но меня остановил молодой незнакомец.

    - Были ли вы на великом балу? - спросил он с демонической усмешкой.

    Тогда я не понял этого вопроса, но с тех пор узнал, что когда

приближается время полной тьмы в аду, жители его теряют совершенно голову.

Они спешат насладиться последними минутами полутьмы и предаются

развлечениям, забывая стыд и честь. Происходит какой-то дьявольский танец:

и мужчины, и женщины кружатся все быстрее и быстрее с растерянным видом

диких зверей, с чувством боли, страдания они, прижимаясь друг к другу,

несутся, как вихрь, по залам, гонимые непонятной силой, пока полная темнота

не скрывает их от взоров других. Это зрелище напоминает отчасти нашу

маслянницу. Так на земле, перед наступлением великого поста, люди ищут

развлечений, увеселений с каким-то безумием, с полным забвением долга и

стыда, доходя до безобразия.

    

    Двадцатое письмо

    

    Наблюдал ли ты когда-нибудь, что запах цветов часто возбуждает в нас

воспоминания то сладостные, то горькие? Здесь, в аду, они всегда

раздирающие! Не подумай, что растет что-нибудь в царстве тьмы. О, нет! У

нас не находится ни растений, ни деревьев, ничего, что могло бы радовать,

ласкать взор или украшать ландшафт. А вы, безумные, смеете сетовать и

жаловаться, живя под сводами небесными, украшенными чудными звездами, среди

роскошных цветов и растительности и пестрых бабочек. Безумные, безумные!

    Иногда мне кажется, что до меня доносится аромат жасмина, фиалки или

лилии, и с внутреннею болью я вспоминаю дела минувших дней: то вижу чудную

девушку с сверкающими глазами, с букетом фиалок на груди, у ног которой я

выслушивал слова упрека и страсти, то мнится мне, что я опять с моей

блондинкой в жасминной беседке, впервые шепча ей о любви, то думаю о лилии,

подаренной в день разлуки той молодой красавице, прикованной к строптивому

мужу. А если чую запах розы... о, тогда передо мною Лили!.. Я переношусь в

прошлое, к той блаженной минуте, когда я выпросил у нее царицу цветов и она

протянула мне ее беспрекословно.

    - Поцелуй ее прежде, - сказал я.

    Она поцеловала и подала мне розу. Я тоже поцеловал ее, а Лили

вспыхнула, хотя не поняла значения моего поступка.

    Все священники, пасторы и законоучители, которые на земле не заботились

о своих паствах, искажали смысл Евангелия, здесь терзаются постоянно

тщетным желанием поправить прежние ошибки. Для этого у каждого есть своя

церковь, свой приход, и в проповедях они стараются восстановить истину,

которой не знают сами и не узнают уже никогда. Один из них, бывший мой

знакомый, пригласил меня как-то послушать его.

    Явился я поздно, церковь была полна. Так называемые христиане, не

заглядывавшие при жизни в Библию, теперь жаждут услышать слово Божие. Когда

я вошел, все пели ужасную разгульную песню, напоминавшую те, которые

слышатся в трактирах или сборищах пьяных. Старики и юноши, женщины и дети с

демоническими усмешками принимали участие в этом неприличном пении. Наконец

показался проповедник. Он оглядел собрание с бесовскими ужимками и начал

речь: "Любезные слушатели!" - и красноречие его полилось. Говорил он долго,

все больше и больше одушевляясь, видимо, с мучительным желанием сказать

хоть одно разумное слово, но в его проповеди не было ни смысла, ни связи,

он путался, путался и закончил словами: "Священник должен жить в мире со

всеми, но в особенности с диаконом" - и, с возгласом: "Во имя Св. Троицы!",

он схватил близстоящего диакона за шиворот и стал его трясти со всею силою

под звуки восторженных восклицаний присутствующих.

    С тяжким чувством, с надорванным сердцем, я удалился, сознавая вполне

горький удел существования без надежды!

    

    Двадцать первое письмо

    

    Живя в деревне, мы часто гуляли с Лили по лесам. Она, как и я, любила

уединение, и среди цветов и природы она казалась в своей сфере. Она

прыгала, бегала, болтала, и ее не пугались ни заяц, ни лисица, ни дикая

лань.

    Иногда мы отдыхали под густою сенью: бывало, я засыпал, а она заботливо

обмахивала от меня мух и других надоедающих насекомых. Раз как-то, идя куда

глаза глядят, мы дошли до хижины, в которой я встретил Анну, несчастную мою

жертву. Я невольно остановился, сердце во мне замерло, я не мог проговорить

ни слова. Совесть вопияла во мне, я почувствовал всю гнусность моего

преступления, сознал, насколько я не достоин ангела, стоящего возле меня.

Лили смотрела с недоумением и спрашивала тревожно, что со мной? Конечно, я

не мог ей ничего объяснить и, уходя с ней далее, погрузился в свои

воспоминания о прошлом, не замечая, как мы все больше и больше углубляемся

в лес.

    Вдруг разразилась гроза, и я только тогда опомнился. "Пойдем домой", -

сказал я, но, глядя на усталое личико моей спутницы, я донял, что она не в

состоянии сделать шагу.

    Я поднял ее на руки и с дорогой ношей направился домой. Нетяжелой ношей

была она, ей было тогда 12 лет, а чтобы время казалось короче, я

рассказывал ей о св. Христофоре, который был великаном и не мог поднять

ребенка Христа, потому что хотел служить только Силе. Потом он смирился и

узнал, что Христос

    - Господь. Она слушала со вниманием, и мало-помалу головка ее

склонилась ко мне на плечо и она погрузилась в сладкий сон. Дождь лил,

ветер завывал все сильнее и сильнее, мрак расстилался по земле, мне было

жутко; мысли о смерти и будущей жизни охватили меня... Если б путь был

длиннее, я обратился бы, может быть, к Богу в тот день, к сожалению, мы

достигли конца, и Лили проснулась.

    - Какой я чудный сон видела, - сказал она мне, - будто святой Христофор

принес ко мне Спасителя. Я играла с Ним, плела венки из цветов, глядела Ему

в глаза, читая в них столько чудного, утешительного. Я видела в них сеятеля

и милостивого самарянина, и доброго пастыря, спрашивая с удивлением:

"Неужели злые люди умертвили Тебя, пригвоздили к кресту?" - "Не сомневайся

в этом, - сказал Он, показывая мне Свои раны, - но любовь Отца Моего

Небесного и Моих братьев и сестер на земле исцелила Мои раны". Он спрашивал

меня потом, куда Желала бы я идти, и на мой ответ, что не хотелось бы

расставаться с Ним, ответил, что Он будет везде со мной. Я сказала, что

полетела бы в святую землю, тогда св. Христофор взял меня на руки, и

мгновенно мы очутились в Вифлееме. Тут встретил меня Христос со словами: "Я

могу предложить тебе лишь ясли, но когда-нибудь, когда земная жизнь утомит

тебя, Я дам тебе больше". Он, благословя, поцеловал меня, и я проснулась.

    Но как грустно мне, что все это было сновидение!

    - Чего же тебе желать больше, милая Лили, - сказал я, шутя, - ты

пропутешествовала в Вифлеем и обратно в течение часа.

    - Ты прав, - ответила она, - я должна довольствоваться этим, пока

Христос не призовет меня туда, где лучше, где Он вечно царствует.

    

    Двадцать второе письмо

    

    Я так долго искал напрасно Анну, что потерял надежду увидеть ее еще.

Она как бы пропала для меня навсегда. Стараясь ее разыскать, я стал более

общителен и в беспокойстве постоянно бродил повсюду. Огонь жег все во мне,

жажда пожирала меня, жажда увидеть ее еще раз, хотя я знал, что свидание с

ней будет для меня только новым мучением. Если на земле она не в силах была

бы более доставлять мне удовольствие, то что и говорить об аде, где она

только напрасно выжимает свои волосы и платье, не имея возможности добыть

ни единой капли воды. Но для меня, теперь, она имеет новое значение, в ее

руках страшная тайна, которую она должна мне открыть. Как было на земле,

так и здесь, я не в силах ее не преследовать. Тогда я видел в ней лишь

цветок, который хотелось мне сорвать, - теперь я ищу ее для того, чтобы,

тщательно изучая черты ее лица, убедиться в той ужасной истине, которую

подозреваю. Я хотел бы слышать свое осуждение из уст ее. Почти не

сомневаясь в верности своего открытия, я все же нуждаюсь в удостоверении

его от нее самой.

    Наконец я наткнулся на нее! Она недвижимо стояла на берегу реки и

смотрела молча на темные волны, как бы с желанием кинуться в них. Право, и

в аду есть что-то похожее на удовлетворение: приближаясь к ней, я на минуту

забыл все свои страдания.

    Я стал изучать каждую черту ее лица, и чем больше смотрел на ее облик,

тем бледнее и менее поразительно казалось мне сходство ее с Мартыном. Я

готов был вскрикнуть от удивления и не понимал, как мог я найти в ней

когда-то вылитый портрет моего воспитанника! Я даже как бы успокоился от

моего нового открытия. Но с кем же имел он сходство? Увы! Мое спокойствие

было слишком коротко. Опять недоумение овладело мною, опять я стал мучиться

и сомневаться! Вдруг я постиг истину: не на Мартына была похожа Анна, а на

ту молодую девушку, найденную мною на улице, на которую я бросил свой

последний взгляд любви, но которая предпочла мне Мартына! Да! Чем более я

смотрел на Анну, тем более убеждался в том, что тайна, которую Мартын хотел

сообщить мне, было известие о том, что он сын мой, а молодая девушка - дочь

моя.

    И вспомнил я опять, что дети ответственны иногда за грехи родителей

своих. Страшно становится мне при мысли о преступлении, от которого я едва

спасся! Мою родную дочь я хотел погубить!

    Одно слово Анны могло разъяснить все, но ода сидела неумолима, как

судьба, и для меня не находила даже ни единого взгляда. Бывало прежде, она

пошла бы за мной в огонь и в воду, а теперь... если бы я даже предложил

ввести ее в рай, и то она не последовала бы за мной.

    Вспоминая свою жизнь, я часто думаю о том, как часто Бог был милостив и

близок ко мне. С какой терпеливой, постоянной любовью Господь следил за

мной, как за заблудшей овцой, но я отверг свое спасение и потому погиб

навеки!

    Да, эту любовь Господь питает к каждому человеку и каждого привязывает

к Себе. О вы, живущие еще на земле, размыслите об этом и избирайте путь!

    Я иногда чувствовал милосердие Господа, готов был ухватиться за

протянутую Им мне руку, но это были лишь мгновения, я забывал все добрые

порывы, намерения, раскаяние и даже Самого Бога! Как просто и трогательно

евангельское сравнение с добрым пастырем, ищущим потерянную овцу! И меня

тоже искал Добрый Пастырь неутомимо, часто находил, я всегда вырывался из

Его объятий и предпочитал другую избранную мною дорогу.

    В течение всей моей земной жизни я не перенес ни одной тяжкой болезни.

Помнится, только однажды я страдал глазами и принужден был постоянно

оставаться в темноте.

    Для обремененной совести не может быть большего мучения, как уединение,

и потому мое лечение было чрезвычайно томительно для меня. Это было легкое

предвкушение того состояния, в котором я нахожусь теперь.

    У меня было много друзей и товарищей, но они навещали меня редко, так

что я находился почти всегда один. Один? Нет! Тогда-то посетило меня мое

лучшее "я", давно забытое мною, давно, но с которым теперь боролся я

сильно.

    В каждом человеке живут два существа, противоположные друг другу, не

могущие никак помириться. Эта двойственность и есть последствие греха. Во

мне происходила борьба этих двух начал. Лучшее из двух усиливалось одержать

верх во мне над противным, уничтожить злое и обратить меня к добру только,

но я сам не захотел этого, отталкивал добрые побуждения, но чувствовал еще

третий голос, с любовью убеждавший меня отказаться от греха, перед которым

все противоречия мои были бессильны, - то был Сам Сын Божий, воплотившийся

когда-то для нас. В этой тьме, где ничто не отвлекало меня. Добрый Пастырь

нашел Свою потерянную овцу, и я чувствовал, как Он крепко держал меня.

    Но лукавый нашел способ вырвать меня из нежных объятий. Один из моих

друзей изобрел азартную игру, возможную в темноте, я встретил эту новость с

восторгом, стал играть с ним и блистательно проигрался во всех отношениях.

Он отвлек меня от спасительных размышлений и находил удовольствие в моей

гибели. Не друг он мне был, а сам сатана.

    Живо рисуется в моем воображении вечер, проведенный мною на Средиземном

море. Волны поднимались и опускались, воздух был свеж и чист, веселые

дельфины толпились вокруг корабля. Солнце только что скрылось, оставив за

собою алый след поверхности Ионического моря. Налево был остров Цитера,

направо - Кандия.

    Лили сидела безмолвно и неподвижно, сложив руки на груди. Безучастно

глядела она на берега Морей, между тем как ветер играл локоном ее черных

волос, а я не знал, как разделить мой восторг между прелестной девушкой и

чудным видом, представлявшимся взору. Я любовался Лили, и вдруг что-то в

лице ее поразило меня и исполнило страхом. Она то бледнела, то краснела и

тяжело дышала, как бы в борьбе.

    Я сделал над собой усилие, чтобы победить свой испуг и спросил:

    - Что с тобой. Лили?

    - Не знаю, - ответила она с глубоким вздохом, - мне стало так вдруг

жутко... но не беспокойся, мой друг, все уже прошло, мне лучше.

    Действительно, она казалась опять здоровой. Я схватил ее руку и долго

не в силах был нарушить безмолвие.

    - О чем ты думаешь, Лили? - спросил я наконец, нежно сжимая ее руку в

своих.

    - Тебе хочется знать, Отто? - ответила она, вкладывая невольно другую

руку в мою. - Я вспоминаю маленький рассказ, не хочешь ли его выслушать?

    Жил-был бедняк, ничего не наследовавший от своих родителей, кроме

честного, благочестивого сердца. Конечно, это много, но в глазах света -

ничего. Он устроил свою жизнь хорошо, но, потеряв трудом нажитое состояние,

стало ему плохо и люди называли его "несчастный".

    "Бог - мой утешитель", - отвечал он на это. Но несчастье преследовало

его. Все друзья отстранились от него, изменили ему, и многие, качая

головой, говорили: "Теперь ты должен сознаться, что несчастлив". - "Нет, -

отвечал он тихим, дрожащим голосом, - Бог - мое утешение!"

    Наконец самое великое горе постигло его: он потерял дорогую,

многолюбимую жену свою и единственного ребенка. Одиночество тяготело над

ним среди бессердечного мира.

    Люди пожимали плечами, приговаривая:

    "Теперь ты можешь долгое время опровергать то, что ты несчастлив!" -

"Нет, друзья, - отвечал он, удерживая слезы, - Бог мне утешение!"

    Все оставили его, решив, что его не переупрямишь и дали ему прозвище

Павел-Утешение.

    На смертном одре последние слова его были: "Бог мне утешение". С этим

он жил, с этим и скончался...

    Любила ли она меня? Постоянно предлагаю я себе этот вопрос. Ты скажешь,

что теперь это должно быть для меня безразлично, а по-моему, уверенность в

прошлом счастье утешила бы меня, кажется, и здесь.

    И снова перебираю я в уме подробности этого милого прошлого, приводя

всевозможные доводы, чтобы доказать, что она любила меня. Но вероятно ли

это? Она знала меня с детства, смотрела на меня как на родного брата, я был

гораздо старше ее, да с ее небесными ангельскими взглядами на все могла ли

она увлечься столь плотским человеком, как я? Но она не знала ни одного

мужчины, кроме меня. Она во мне искала всегда поддержки, слушалась во всем,

следуя моим советам, доверяя и доказывая преданность безграничную. Могу ли,

вспоминая все это, сомневаться еще в ее чувствах? Ее любовь только была

чище, божественнее моей. Никогда не забуду и того, что, умирая, она имела

что-то на сердце, чего не могла высказать. Не походило ли то на святую,

полную любовь женщины? Не для меня ли было это светлое, прекрасное чувство?

    Любила ли она меня? Да или нет? Напрасно терзаюсь я этим вопросом! У

нее не было ничего от меня скрытого. Если она и любила меня, то это была

первая и последняя ее тайна.

    Как сон, припоминается мне время, проведенное мною в Вифлееме, а между

тем я тогда почти не смыкал глаз. Мы нанимали дом в саду монастырском, и

там-то томилась болезненно Лили, бледная, но прекрасная до самой своей

смерти. Чем бледнее становилась она, тем ярче горели ее темные глаза, как

будто в них светилась звезда, когда-то явившаяся над Вифлеемом. Мы не

следили за течением времени, только звон колоколов напоминал нам о нем,

надрывая мою душу. С упадком сил возрастало в моей дорогой больной

тревожное состояние. Она не могла лежать на постели, и я постоянно держал

ее на руках. Впервые обнимал я ее, с тех пор как она была взрослой. Она

обивала мою шею руками, прижимаясь ко мне, и вот как поздно наслаждался я

этим счастьем! Рыдания душили меня.

    Взглянув на меня с небесной улыбкой, она сказала:

    - Мой друг! Ты плачешь, когда я радуюсь? Я стремлюсь туда, где нет ни

слез, ни печали. Тяжка мне разлука с тобой, но ведь она не надолго, скоро

мы соединимся, чтобы более не разлучаться никогда.

    Она говорила едва слышно и дышала с большим трудом.

    После долгого молчания она продолжала:

    - Мой друг! Как отрадно бывало называть тебя этим именем. Лучшие минуты

моей жизни были те, в которые открывалась для меня вся глубина значения

этого слова, но я чувствую, что в моей любви к тебе чего-то недоставало,

что я не могла тебя любить с той силой, которую ты заслуживаешь, но там, у

Бога, мы в совершенстве постигнем любовь, называя один другого: мой друг,

ты мой друг!

    Она мало-помалу успокаивалась и лежала неподвижно, склонив голову мне

на грудь. Я держал ее руку, уже похолодевшую, и Богу известно, как я

страдал, следя за биением слабеющего пульса и потухающим взором.

    Вдруг глаза ее засветились, она прошептала:

    "Мой друг", потом губы ее еще шевелились, но не издавали ни единого

звука. Я вспомнил, что вид креста вселял в нее спокойствие и осенил ее

крестным знамением. Она радостно улыбнулась, вздохнула слегка и... мертвое

тело лежало в моих объятиях.

    

    Двадцать третье письмо

    

    Давно не писал я тебе, не решаясь делиться теми впечатлениями, которые

пережил за это последнее время. Но чем дальше, тем тяжелее мне на сердце и

хочется излиться, высказаться. Итак, внимай!

    Близилось великое событие, становилось все светлее и светлее на

горизонте, и души погибших и страждущих устремили жадный взор в ту сторону,

где должна была им показаться желанная, блаженная, но недостижимая земля.

Одни стояли с окаменелым взглядом, другие падали ниц, третьи на коленях, с

воплем простирали руки к той, все светлеющей, блестящей полосе. Я находился

в мучительном ожидании, забывая все окружающее меня. Вдруг как бы поднялся

занавес, и поток ослепительного света озарил нас, приветствуемый глухим

раздирающим стоном каждого, слитым в один страшный звук. Как пораженный

молнией, упал я лицом на землю, и сколько времени так пролежал - не помню.

Очнувшись, я впился глазами в чудное зрелище, открывавшееся предо мною.

    Я мог все различить: каждую дорожку, каждую травку, каждый ручей, и

благоухание цветов доносилось до меня при звуках дивного напева. Каждая

капля росы, каждый листяк при падении своем и каждый цветок, распускаясь,

издавал чудные звуки, сливавшиеся в один гармонический дивный аккорд.

    Все дышало радостью, но объяснить тебе, почему я чувствовал, что это

так, я не сумею. Нужно быть ангелом для этого, а я только несчастная,

потерянная душа. Я смотрел с восхищением, мне казалось, что все эти

наслаждения так близки ко мне, и я бросался к ним, но увы! Неизмеримое

пространство отделяло меня, и я в бессильном отчаянии продолжал невозможные

усилия. Оставалось одно желание - поплакать над своей горькой участью, но и

это счастье не дано здесь: слез нет, глаза мои оставались сухими! Вдруг

поднялось во мне неудержимое желание видеть моих близких дорогих друзей

земных.

    Где они? Что делают? Первую вспомнил я тетю Бетти, и она предстала мне,

идущая по дорожке. Я тотчас узнал ее, несмотря на то что ее тело было

облечено в вечную юность и красоту. Я видел ее радостную улыбку, спокойную

походку и, о чудо! мог читать до глубины ее души. В трудную минуту, когда

она была одна на земле со своим горем, мой отец поддержал ее нравственно.

Она поклонялась ему, в благодарность посвятила ему все остальные свои дни и

осталась своей клятве верна до гроба. Простая, трогательная история!

    Мой отец!.. Лили! Оба вместе явились предо мной, но я первого почти не

узнал и не замечал. К ней, к ней устремился мой взор к ней хотел я

броситься и рвался в бессилии!

    Как она была хороша в своем белом одеянии в сиянии... какой свет играл

в ее глазах, в улыбке, в сердце ее... Я теперь видел все ясно. Да, да, она

любила меня, как только могла любить своей ясной, чистой душой, и теперь

еще она думала обо мне, поджидала меня, но без тревоги, без волнения и

мучения. Мучение только для меня несчастного, утратившего все это

блаженство!

    Эта уверенность, что она любила меня, которой я жаждал, от которой ждал

я утешения, она-то и усилила мою скорбь, мое отчаяние! "Все ты утратил

невозвратимо", - смеется надо мной внутренний голос... Лили, Лили! Вернись

ко мне! Лили! Возьми меня! Но неумолимая действительность напоминает мне,

что все погибло для меня безвозвратно, что ничто уже не вернется, что

нечего мне более ожидать. О! Зачем, зачем узнал я любовь ее! Там на земле

она дала бы мне счастье... а теперь к чему, когда все миновало, когда нет

надежды?.. Лучше бы не знать, что я потерял... С криком и воплем упал я на

землю!

    

    Двадцать четвертое письмо

    

    Случалось ли тебе испытывать желание бежать куда-то, ты сам не знаешь -

куда, далеко, от себя, от своих мыслей, чтобы избавиться от гнетущего

отчаяния? Бежать, куда глаза глядят, чтобы найти облегчение, успокоение? Я

в это последнее время испытываю желание бежать, скрыться, оставить за собой

отчаяние, но мы здесь делаем не то, что хотим, а к чему принуждены, и меня

какая-то неведомая сила влекла к бездне, разделяющей рай от ада. Я бежал в

пропасть, не обращая внимания на встречающиеся мне предметы, и не знаю, что

остановило меня, почему я не бросился в пучину. Я смотрел на омут,

отделяющий меня от блаженства, жадными глазами, стараясь измерить его

расстояние, но здесь нет ни времени, ни пространства, - все бесконечно, все

безгранично!

    Описать тебе эту бездну нет возможности. Я порывался броситься в нее,

но что-то удержало меня. Кто знает? И она, может быть, не более, как

призрак, как все в аду! Может быть, ее и не существует, и мне показалось

только, что передо мною пропасть безграничная, как безграничен океан?

Медленными шагами я пошел обратно, и вдруг моим глазам предстал человек с

веревкой на шее и тридцатью серебряными монетами в руке. Я тотчас узнал

Иуду Искариота. Он бродит по аду, желая избавиться от окровавленных денег,

которые ему жгут руку. Он отбрасывает их, но они возвращаются, и он

повторяет отчаянным шепотом: "Что нам до того? Смотри сам!" Он, говорят,

все старается подкрасться к кому-нибудь сзади, чтобы кинуться ему на шею.

Одни думают, для того, чтобы вторично повеситься и удачнее, чем это сделал

он на земле, другие полагают, что он ищет христианина, который отдал бы ему

тот поцелуй, которым он продал Христа. Но кто же пожелает поцелуя Иуды? И

я, как другие, убежал от него. Далее встретилось мне другое страшное

видение - человек, весь иссохший, с растерянным выражением лица. Я узнал

впоследствии, что это был сотник, ударивший Господа. Мне рассказывали о его

последующей жизни, прошедшей для него в страшных мучениях: рука, которой он

ударил Христа, иссохла, а потом и все тело его иссыхало до самой смерти, а

здесь, в аду, эта пытка не прекратилась, а увеличилась еще. Ему кажется,

что он с каждым днем все более и более сохнет еще. Он постоянно об этом

сокрушается, трепещет, силится спастись от какой-то гибели, которую

ожидает, и беспрестанно повторяет следующие слова: "За что бьешь меня? "

Никто его не боится, но все бегут от него, потому что он внушает всем

отвращение и ужас. Представь себе человека, идущего в летний жаркий день по

лесу. Он окружен мухами, больно кусающими его и не дающими ему покоя, - вот

мое теперешнее положение! Мухи - это различные события моей земной жизни,

преследующие меня.

    Был у меня в услужении молодой лакей, который сразу не понравился мне,

без всякой видимой причины. Он был трудолюбив и предан, но, кажется,

недалек, и это раздражало меня. Я преследовал его неустанно, как будто

оскорблять его было для меня удовольствием и, наконец, я прогнал его, найдя

предварительно ему другое место. Только тогда узнал я свою неблагодарность

к этому бедному человеку, оказавшему столько услуг мне, живя в моем доме.

Это незначительный факт, а между тем не могу его вспомнить без горького

раскаяния.

    Вот и другой. У меня в городе был небольшой садик, окруженный стеной,

только в одном углу в стене было отверстие, дающее свет окну, которое

виднелось за ним. То было окно бедной швеи, для которой единственною

отрадой было подышать свежим воздухом моего сада, поглядеть на мои цветы,

вдыхать их аромат и, останавливая взор свой на зелени, успокаивать зрение.

Конечно, это не могло мне мешать, но это раздражало меня, и я отдал

приказание закрыть отверстие перед ее окном доской. Спустя некоторое время

мне стало совестно от такого грубого поступка, и доска была снята, но уже

было поздно. Бедняжка переселилась из квартиры, которую любила и занимала

около десяти лет!

    Вот и третий поступок. Поехал я как-то кататься верхом. Мне нужно было

узнать адрес приятеля, и я не знал, как оставить свою лошадь. Увидел я

проходившую красивую крестьянку и подозвал ее. Она полузастенчиво,

полуигриво согласилась подержать мою лошадь, пока я схожу по моему делу.

Возвратившись, нашел я красавицу в самом затруднительном положении. Мой

полукровный конь, утомленный долгим ожиданием, расшалился, мотал головой,

пытался схватить девушку то за повязку, то за платочек, рыл землю передним

копытом, вырывался, бросался в сторону. На лице красотки изображался то

испуг, то злость, она еле-еле могла сдерживать нетерпеливое животное, а я,

вместо того чтобы поспешить ей на помощь, спрятался за кусты. Меня

интересовала и забавляла эта сценка. Я любовался чудной наружностью

прелестной крестьянки, ее длинными, густыми, рассыпавшимися волосами, всею

ее разгоряченной, взволнованной, растрепанной от усилий фигуркой. Наконец,

она заметила меня, и я должен был выйти из моей засады. Я протянул ей

монету, но она не приняла ее, бросив на меня взгляд, полный гнева и

негодования, и удалилась быстрыми шагами.

    Ах, эти мухи, эти мухи! Как они кусаются больно!..

    

    Двадцать пятое письмо

    

    Путешествуя мысленно по святой земле, я наполняюсь чувством пилигрима,

напрасно ищущего Спасителя и не находящего ни Его, ни прощения грехов.

    Когда я действительно был в Палестине, я мог найти Спасителя моего,

Господа. Рядом со мной был ангел, который бы повел меня по истинному пути,

но я сам не захотел следовать за ним; меня занимало только все земное: моя

прелестная спутница, ее болезнь и борьба со смертью, все более и более

приближавшейся.

    Какая чудная страна Галилея! Не знаю ничего прекраснее этой

противоположности между пустынной, мрачной Иудеей и плодородной, ясной

Галилеей, а в ней нет лучшей местности, как гора Фавор. Она до вершины

покрыта лесами и растительностью. Только по южному склону ее можно

взбираться на вершину и тогда, чем выше поднимаешься, тем чище становится

воздух, тем ароматнее он. После долгого пути, достигнув предела, к

удивлению находишь плоскость с полмили в диаметре. Она покрыта самими

живописными группами деревьев, на ней встречаются следы гротов, стены башен

в развалинах указывающих на то, что здесь когда-то возвышалась крепость или

целый укрепленный город. Эта местность так дивно хороша, что не удивляешься

желанию Петра устроить на ней три палатки: для Христа, для Моисея и для

Илии.

    Мы только к вечеру добрались до вершины горы, и прежде чем полюбоваться

оттуда видом, я обратил взор на Лили. Все красоты этого мира были ничто для

меня в сравнении с красотой ее прелестного лица.

    Прости меня, мой друг, что я останавливаюсь на этих подробностях, и

помни, что всякое радостное воспоминание представляет здесь для меня

двойное мучение! Какое терзающее воспоминание о том, что было мило, что

украшало жизнь, когда оно утрачено навсегда! Когда знаешь, что никто не

вернет его и сознаешь свое ужасное бессилие.

    Пред нами открылось огромное пространство, мы могли видеть города:

Кану, Назарет и Наин с их святыми воспоминаниями. На востоке виднелось

Ездрелонское плоскогорье, гора Кетмель, на западе Генисаретское озеро и

развалины города Тивериады, а недалеко от них Капернаум. К югу взглядом

обнимаешь все окрестности Иерихона до самой той горы, на которой Христос

постился и был искушаем сатаной.

    Солнце окунулось в море, и мы расположились на ночь. Скот отдыхал на

траве.

    Турки, сопровождавшие нас, лежали праздно, а мы, поужинав, зажгли

костры и назначили дежурных для предохранения нашего от нападений бедуинов.

Прежде чем разойтись по своим местам, мы собрались в палатке вокруг огня, и

Лили нам прочитала из Евангелия о преображении Господа на Фаворе. Звук ее

чудного голоса всегда вливал покой в мою бурную душу, но лишь на мгновение:

скоро я падал духом, как бабочка с разбитым крылом.

    - Удобно ли, хорошо ли тебе. Лили? - спросил я, пожелав ей спокойной

ночи.

    - Так хорошо, так хорошо, - сказала она с радостной улыбкой, - что я

хотела бы здесь и жить, и умереть.

    По ее взгляду я видел, что она хотела еще мне что-то сказать, и я

нагнулся к ней.

    - Не забудь помолиться, - прошептала она, - прежде чем уснуть. Здесь за

тебя молился Господь.

    Опять для меня свежее дуновение, снова бабочка ожила. Я удалился с

чувством умиления.

    Мое ложе было приготовлено при входе в палатку. Я завернулся в бурнус и

лег, но долго не мог уснуть. Я должен был молиться, а молиться не мог. В

палатке все было тихо и мирно, а я метался из стороны в сторону, вспоминая

свое детство, ища слова молитвы и не находя их. Дорожные часы мои пробили

полночь. Предо мной являлся образ Лили мне слышался ее нежный голос, и

невольно душа моя устремилась к Творцу, и я стал возносить молитву мою,

пока не овладел мною сон. На следующее утро, рано, Лили пришла ко мне,

чтобы вместе любоваться восходом солнца.

    - Отто, - говорила она, прижимаясь ко мне, - здесь дивно хорошо!

    Долина у наших ног застилалась еще туманом, который рассеивался мало-

помалу и Лили воскликнула с восторгом:

    - Назарет! Рожденный в нищете, Он все же был Сын Божий и наследник

божественной славы!

    Я знал, о Ком она говорит. У нее была одна постоянная мысль о

Спасителе.

    - Здесь преобразился Он, - продолжала Лили, - но Он еще не исполнил

всего, самое тяжкое предстояло Ему: Гефсимания, Голгофа, а вечная слава

ожидала Его у Отца. Так и мы, Отто, отдыхаем иногда от земных тревог, как в

настоящий момент здесь. Бывают минуты, когда мы как будто преображаемся.

    Мне кажется, что, спустившись с этой горы, мне будет чуждо все на

земле, и я многое отдала бы, многое, чтобы продлить наше пребывание здесь

еще на несколько дней.

    - Полезно ли это будет для твоего здоровья? - спросил я.

    - Мне уже теперь лучше, гораздо лучше, ответила она.

    - Так поговори об этом с матерью моей, - посоветовал я.

    Мать моя никогда ни в чем не отказывала Лили в последнее время,

чувствуя, вероятно, что конец ее близок. Таким образом, мы остались еще на

Фаворе. Лили разговаривала с проходящими пилигримами, ухаживала за

больными, подавала помощь бедным. Но довольно! К чему томить себя этими

раздирающими душу воспоминаниями. Я и в аду остался безумцем.

    

    Двадцать шестое письмо

    

    Много приключений происходит здесь с нами. Недавно молодая, прекрасная

женщина бросилась в мои объятия. Она искала защиты от другого,

преследовавшего ее, и безрассудно кинулась на меня. Я был восхищен ее

детским личиком и ее нежным, женственным обращением. Все в ней дышало

чистотой и невинностью, и я недоумевал, каким образом такое прелестное

создание могло попасть сюда.

    Успокоив ее, я спросил, кто преследовал ее. Она взглянула на меня

своими чудными голубыми глазами.

    - Он преследует меня беспрестанно, я не знаю его имени, он требует

Беатрису и принимает меня за нее.

    Я знал, о ком она говорит. Всем известен этот человек, ищущий постоянно

Беатрису.

    Все видели его горящие безумным желанием глаза, его тело, покрытое

ранами, все слышали его требования, чтоб отдали ему Беатрису.

    Не удивительно, что милое дитя, стоявшее предо мною, испугалось при

виде этого человека, столь похожего на дикого зверя.

    - Так ты не Беатриса? - спросил я ее.

    - Нет, - ответила она, - я Эмилия.

    С этими словами она исчезла, но я долго не мог забыть ни ангельской

наружности ее, ни стыдливости, ни кроткого откровенного взгляда чудных очей

ее - и все спрашивал себя, как она могла быть здесь? Казалось, грех не мог

коснуться ее.

    Вскоре я увидел ее опять. Все также хороша, в белом одеянии, она сидела

и с видом отчаяния считала зерна жемчужного ожерелья. Я подошел к ней.

    - Ты белая женщина? - спросил я.

    - Не знаю, что хочешь этим сказать, - ответила она, - меня зовут

Эмилией Флеминг.

    - "Флеминг и Спаркман"! - воскликнул я, вспомнив известную английскую

фирму.

    Она кивнула головой.

    - Ты, кажется, очень несчастлива! - продолжал я. - Бедное дитя!

    - Да, я несчастная, меня постигла страшная потеря!

    - Что же ты потеряла, бедная Эмилия!

    - Ах! Жемчужину, - воскликнула она, ломая себе руки.

    Только жемчужину, подумал я, но вспомнил, что где-то читал, как купец

продал все свое имущество для того, чтобы приобрести одну такую драгоценную

жемчужину.

    - Ты, может быть, найдешь ее!

    Лицо ее просияло.

    - Ты полагаешь? Но я так давно ищу ее!

    Я вспомнил чьи-то слова, что ищущие на ходят, но не мог их выговорить и

сказал:

    - Если ты давно ищешь, то тем более нужно полагать, что твои усилия

приходят к концу.

    Этими словами я приобрел ее доверие, и она решилась рассказать историю

ее жизни.

    - Ты назвал фирму "Флеминг и Спаркман"; мой муж был когда-то во главе

ее. Но то было давно, очень давно. Он был прадедом прадеда настоящего

властелина. Я в шестнадцать лет вышла замуж за Роберта Флеминга, который,

вводя меня в свой роскошный дом, прежде всего подарил мне великолепное

жемчужное ожерелье, имеющее ценность целого состояния.

    - Видишь это среднее синеватое зерно? - сказала она. - До сих пор помню

его слова, как будто это было вчера: оно знает твою супружескую верность, а

это красноватое означает твою любовь, а белое - твою невинность. Другие

поменьше представляют остальные добродетели, а шнуровка - это твоя женская

честь.

    С этими словами он надел мне ожерелье и увы! Все жемчужины остались

целыми, только одна потерялась!

    Любила ли я его? Не знаю. Но я была счастлива, у меня было двое детей,

и я ничего не желала.

    Нас стал посещать приятель моего мужа.

    Он ухаживал за мной, и под его влиянием со мной совершилось что-то,

чего я не могу и объяснить. Сердцем и душою я была предана мужу, но, при

виде того, я вся горела, в крови моей был яд, я теряла рассудок. Однажды он

забылся, обнял меня, я не в силах была противиться ему, не помнила, что

делала, но, вероятно, старалась высвободиться... шнурок на моей шее лопнул,

и весь жемчуг рассыпался. Я опомнилась и, придя в себя, умоляла его

оставить меня. Он повиновался, а я стала собирать потерянную драгоценность.

Нигде не могла я найти среднего, самого большого зерна - моей супружеской

верности. Долгое время искала я ее, скрывая от мужа, но пришел день, в

который он заметил, что ее нет. Он много не говорил, но с тех пор на его

лице было мрачное выражение, говорящее ясно: твоя верность пропала, чем

можешь ты быть для меня?

    Что же касается моего искусителя, то он чувствовал, кажется, угрызение

совести. Он избегал меня, но зато я не могла более жить без него. Постоянно

следя глазами за каждым его движением, я находилась под обаянием того

мгновения, в которое я находилась в его объятиях, - моего падения;

воображение живо рисовало мне все жгучие подробности, и я неудержимо

стремилась всеми силами желания к тому же наслаждению.

    Вскоре меня поразила болезнь, я умерла и очнулась здесь.

    После долгого молчания, она продолжала:

    - Знаешь ли ты, что значит духом странствовать по земле? Послушай! Я не

знала покоя, мне нужно было вернуться в свое прежнее жилище, чтобы отыскать

потерянную жемчужину. Вот уже несколько столетий, что я ищу ее и не могу

найти.

    Трудно мне, почти невозможно передать тебе, что я чувствовала, бродя по

прежнему моему дому. Я дрожала, как бы идя к запрещенной цели. Все жилище

посетила я от чердака до погреба, всюду распространяя ужас.

    Только один старый слуга не боится меня, он привык видеть мое

появление.

    Исходила я залу, где потеряла жемчужину, но там ее не оказалось, ищу

дальше по коридорам, в картинной галерее, где все семейные портреты. Вот

образ моего оскорбленного супруга! Напрасно я ловлю в его глазах хоть тень

прощения, они неумолимо глядят на меня! Вот и дети мои, но и в их лицах не

вижу я нежности! Много поколений пережило в этом старом доме. Все знают,

кто я и зачем прихожу. Мое ожерелье до сих пор переходит из рода в род, и я

должна являться той, у которой оно находится, за несколько времени до

смерти. Прежде меня страшились и не знали, как отвечать на мой вопрос: где

моя жемчужина? Но теперь руку умирающей кладут на Библию и говорят: "Вот,

где ее можно найти". Это не моя жемчужина, но на это возражать нельзя.

    Она замолкла и оставила меня в раздумье.

    Вот до чего доводит нас греховная мысль!

    Эти безумные желания, эта страсть получили начало в мысли, в одной

мысли!

    О, друг мой, как нужна нам чистота помышлений, чтобы не впасть в

искушение!

    

    Двадцать седьмое письмо

    

    Часто припомнится мне какая-нибудь мелодия, и тогда она преследует,

мучает меня.

    Ты не поверишь, до какой степени воспоминание о музыке может свести с

ума в аду. Всякая гармония - такое противоречие всему существующему здесь,

что мысль о ней раздражает, приводит в бешенство, в неистовство!

    Чем прекраснее и нежнее звуки, носящиеся в моем уме, тем мучительнее

они на меня действуют!

    Как называлось это местечко среди гор в Самарии, где мы когда-то

отдыхали. Кажется, Сихем или Сикар? Сказано, что тут Иаков плакал от

радости при виде Рахили. Не знаю живописнее этого места. Вся долина

представляет из себя сад, наполненный самой богатой растительностью. Но мы

дорого поплатились за наше пребывание в этом рае. Жара была нестерпимая, и

насекомые не давали нам покоя. Мы принуждены были пуститься в дорогу, хотя

вскоре должны были остановиться снова для отдыха. Тут Лили начала опять

свою беседу со мною, но прежде чем повторить тебе ее рассказ, я должен тебя

предупредить, что я уверен в твоем удивлении в том, что Лили, не знавшая

сомнений, веровавшая, как ребенок, могла с такой живостью описать борьбу

человека неверующего. Этого я и сам не могу себе объяснить, да еще и в том,

что я передаю рассказ, в котором вера играет главную роль, между тем как я

здесь не имею никакого понятия о вере. Для тебя это будет казаться

странным, необъяснимым. Уста мои повторяют, тогда как дух мой остается чужд

содержанию рассказа. Он меня трогает, волнует, но ясно я не понимаю его.

Бывало, стараясь представить себе наружность отсутствующих, я мог в

воображении воскресить отдельные части их лиц: нос, рот, лоб, но в целом -

никак! Теперь я призываю образ Сына Божия со всей Его любовью, с Его

милосердием - и напрасно. Лишь отдельными чертами представляется он мне.

    Но довольно, приступаю к повествованию. Когда апостол Петр прощался с

жителями Антиохии, чтобы отправиться в Рим, где должен был умереть

мученической смертью, толпа сопровождала его до половины пути, где,

наконец, благословив, он отпустил народ и продолжал путешествие в

сообществе немногих. Вдруг он заметил, что за ним следует старик и понял,

что он имеет что-нибудь ему сообщить. Тогда он приказал спутникам своим

продолжать путь, а сам остановился.

    - Сын мой, у тебя что-то на сердце?

    - Не верой ли спасутся люди, отец? - отвечал старик.

    - Так, сын мой, - сказал апостол, - разве у тебя нет веры?

    - Вера у меня есть, но шаткая, неверная, потому я и не могу надеяться

на нее, чтобы спастись. Бывали минуты, когда предо мной восставал образ

Спасителя, я был счастлив своей верой.

    Я не сомневался, что стоит мне попросить, чтобы получить, поискать,

чтобы найти, постучать, чтобы отворены мне были двери неба. Но это были

лишь минуты! Вероятно, гордость мешает моей вере, ибо чем ближе я чувствую

себя к Спасителю, тем скорее предстоит мне падение. Я снова поднимаюсь,

снова борюсь и все-таки не нахожу себе еще покоя.

    Сколько слез я пролил над своею слабостью, сколько мучился в напрасной

борьбе, то поднимаясь, то падая, хватаясь за имя Спасителя, держась за Него

и все-таки не приобретая надежды на спасение. Я часто бываю близок к

отчаянию, душа моя изнывает, я помышляю о словах апостола: "покажи свою

веру в делах", и в этом не нахожу утешения, ибо все мои дела ничтожны. Ты,

Святой Отец, плакал над своим падением однажды и поднялся, чтобы больше

никогда не падать более, а я... заблудшая овца, которая не может никак

найти входа в овчарню!

    Апостол не вдруг ответил, но, сосредоточившись, сказал:

    - Если не можешь справиться с твоей верой, то люби Спасителя. Старайся

во всем доказать Ему твою любовь, все делай ради Него.

    - Но ведь вера спасает, - сказал старик.

    - Где сильная любовь, там не может не быть веры, - ответил апостол.

    Бывает время, когда отчаяние тоже затмевает мой рассудок. Я бы хотел

растерзать себя собственными руками; в исступлении я рву на себе волосы,

кусаю руки, и этот пароксизм повторяется так часто, что изнуряет меня.

Иногда предо мной является распятый Христос. Я стараюсь видеть Его образ,

но не Его вижу я, предо мной лишь крест Его, за который хотел бы я

ухватиться. Крест - символ веры!..

    

    Двадцать восьмое письмо

    

    Мы сидели на высокой скале, возвышающейся над морем. День клонился к

вечеру, вдали виднелся берег; ветерок над нашими головами играл листвой. Но

я мог только смотреть на нее. Как она была прекрасна и молода! Ей не было

еще шестнадцати лет.

    Лицо ее было бледно той бледностью лилии, происходящей скорее от

нежности кожи, чем от болезненности. Черные волосы ее, падая локонами,

обрамляли прелестный облик. На устах играла совершенно детская улыбка, все

существо ее дышало спокойствием, а задумчивость на челе придавала ей

выражение взрослой женщины. Я не мог оторвать от нее своего взора, но я

смотрел на нее плотскими глазами, со страстью, и на всем лице ее разлился

румянец.

    Длинные ресницы по-прежнему рисовались темною тенью на ланитах, и в

движениях заметно было беспокойство. Она посмотрела на меня, и я прочел

упрек в ее глазах.

    - Почему смотришь ты на меня так пристально? - спросила она.

    - Почему? Не могу сказать. Разве тебе это неприятно, Лили?

    - Да, мне это неприятно, - промолвила она, застенчиво потупляясь, - не

знаю сама, почему, когда ты так смотришь на меня, я чувствую, как будто

меня держат за руки и не дают свободы. Ведь ты же можешь не смотреть на

меня таким образом!

    - Конечно, милая Лили, но разве ты боишься меня?

    Она залилась звонким смехом.

    - Боюсь ли я тебя? - воскликнула она. - Какая смешная идея! Ведь это то

же, что спросить: боишься ли ты меня?

    - Ты сердишься на меня? - спросила она после короткого молчания.

    Точно, я сердился, но на себя, а не на нее, и ответил спокойно:

    - А давно ли я на тебя не сердился, Лили?

    - О, очень давно! Но пойдем далее.

    Она взяла меня за руку и увлекла засобою.

    Погода была дивная, на берегу рыбаки работали среди своих семейств, на

волнах белели паруса. Это был один из тех вечеров, когда счастье

чувствуется вдвое сильнее.

    - Бояться тебя! - продолжала, смеясь Лили. - Напротив, с тобой мне так

спокойно, я знаю, что ты всегда защитишь меня от всякой опасности. Ты так

умен и силен! А с этими качествами человек победит зло, которым земля

полна. Но ты и благороден настолько же, и я могу с гордостью опираться на

тебя. Знаю, что ты готов отдать твою жизнь для меня. Ты смеешься? Ты

считаешь меня фантазеркой? А я глубоко убеждена в том, что ты и силен, и

умен, и благороден.

    Я улыбался, и в это мгновение действительно чувствовал в себе

благородство. Этот ребенок с своими чистыми воззрениями возвышал, очищал и

меня.

    Мы продолжали путь в молчании, прерываемом лишь плеском волн, и

взобрались на самую вышину над морем, где стоял большой крест, и у подножия

его опустились для отдыха на скамью, тут находившуюся.

    - Посмотри! - воскликнула внезапно Лили. Она указывала на стаю лебедей,

летевших в воздухе.

    - Вот и скрылись! - продолжала она. - Точно души верных, поднимающихся

к небу. Как им должно быть хорошо там!

    Молчание было прервано, и мы заговорили об окружающей нас природе.

    - Как хорош этот крест, - говорила Лили, - и как утешителен, должно

быть, для мореплавателей вид его издали, точно Он говорит им: "Не бойтесь,

Я искупил вас, вы Мои!"

    - Ты думаешь, все чувствуют как ты, Лили?

    - Всякий христианин должен так чувствовать, - ответила она. - Зачем не

все люди возлагают на себя крестное знамение? Они не знают, что теряют чрез

это. Впрочем на небе, в будущей жизни, мы все узнаем в полноте, но и

теперь, когда в моем сердце беспокойство и тревога, стоит мне

перекреститься, чтобы все смущающее отошло от меня точно чудом, ведь самое

великое чудо в мире совершилось на кресте.

    - А твое сердце бывает беспокойно, Лили?

    - Да, часто. Правда, у меня нет ни забот, ни огорчений, но таково уж

свойство сердца человеческого, что оно тревожится. У меня есть еще другое

средство водворять мир в моей душе. Когда я произношу имя моего Спасителя,

мне тотчас становится легко. Если ты не испытал этого на себе, Отто, то

советую прибегать тоже к этому средству. Попробуй!

    Увы! Я не попробовал, не последовал ее совету, а Спаситель стоял у

дверей сердца моего и ждал... О, как долго Он ждал!

    Меня терзает сомнение. То я предаюсь отчаянию, то гложет меня сомнение,

колебание. Трудно определить, которое из этих двух зол ужаснее. Первое, как

дикий, хищный зверь, охватывает меня разом и терзает.

    Другое, как змея, обвивает меня и душит медленно.

    Был ли Мартын моим сыном или возлюбленная его - моей дочерью? Сначала я

был уверен и в том, и в другом, потом то первое предположение казалось мне

вероятным, то второе... то есть мне казалось так, ведь здесь все только

призрак, представление...

    Анна могла разъяснить эту загадку, но она бежит от меня, как от своего

палача!

    Беги, беги от меня, бедняжка, ни в чем прежде мне не отказывавшая, а

теперь лишающая меня единого ответа, единого слова! За что попала ты сюда?

Не один ли я должен быть наказан за твой грех?

    Что же Мартын хотел мне сообщить? О, этот вопрос, мучивший меня на

смертном одре, как он преследует меня здесь!

    

    Двадцать девятое письмо

    

    Я не писал тебе давно. Стало темнеть в аду, и нет желания писать. Да и

к чему сообщать о наших страданиях? Но вот новые отрадные воспоминания

приходят мне на ум и хочется разделить их с тобой.

    Взявшись за перо, я почему-то вспомнил тетю Бетти и ее письма. Она

любила доверяться всем, особенно письменно. При этом она выражалась всегда

неясно, вследствие чего выходили самые странные недоразумения. Помнится,

однажды она в волнении бросилась в мою комнату.

    - Вообрази, Отто, - кричала она, - какая странная Марианна. Я просила

ее прислать мне бумаги бедного вдовца и его детей, а она прислала мне его

самого со всей семьей. Они все теперь в нашей кухне, и я не знаю, что с

ними делать!

    К счастью, это событие кончилось благополучно для бедной семьи, которую

мой отец вывел из затруднения.

    Если бы ты мог представить себе, с какой силой все наши страсти и

желания овладевают нами здесь, как разгорается наше воображение, рисуя нам

всевозможные блага, всякие лакомые яства, вина, красивых женщин, одно

сменяет другое и носится пред нами, приводя нас в неистовое бешенство от

напрасного желания и жажды удовлетворить все мечтания. Пожирающий огонь

горит в нас, кровь кипит, и призрачно, конечно, нам удается утолить нашу

жажду. Здесь женщин много, и можно достигнуть всего, чего не пожелаешь, но

все это призраки, и вместо наслаждения только увеличивается страдание. Что

такое безумные неудовлетворенные мечты на земле в сравнении с этим

постоянным бешеным стремлением к недостижимому, когда мечешься в бессильной

борьбе с невидимым внутренним пламенем и со своим безумным отчаянием, лишь

усиливая пытку.

    "Я устала", - говорила Лили.

    Роковые слова, рисующие ее жизнь. Семнадцати лет она уже устала,

поникла главой и увяла! Я не хотел верить близости конца. Я лелеял ее,

берег, как тепличное растение, порученное моему уходу.

    Бережно снял я ее с осла, на котором она сидела, и мы расположились на

траве, чтобы отдохнуть.

    - О чем ты задумалась? - спросил я ее.

    - Я помышляю о своих грехах, - ответила она тихо.

    

    Тридцатое письмо

    

    Долго я странствовал, прежде чем достигнул иудейского города. Наконец,

действительно, я увидел перед собой знакомый мне Иерусалим.

    Но не тот Иерусалим, который я знал, а грешный город, только что

совершивший самое страшное злодеяние, какое когда-либо было совершено на

земле. Тут постоянно повторяется вся история Иерусалима после смерти Сына

Божия до самого разрушения города. Сначала все жители находятся в

оцепенении, чувствуя, что что-то великое случилось, спрашивая друг друга:

"Не был ли Он действительно Сыном Божиим?" и повторяя роковые слова: "Кровь

Его да падет на нашу главу и на детей наших". Наступает праздник Пасхи,

первосвященники не находят тела умершего в гробу, распространяется слух о

Его воскресении; Пилат бросается к жене в безумном отчаянии. Несчастная

женщина встречает его возгласом: "О, сон мой, сон мой! Зачем ты не

послушался меня!"

    Книжники стараются уверить народ, что ученики украли тело своего

Учителя, и вот проходит время, старшины меняются, в народе господствует

разврат и постоянные междоусобия и, наконец, полное разрушение города

неприятелями. Потом все вновь начинается опять, все находятся под

впечатлением ужасающего преступления. Когда я приблизился к призрачному

Иерусалиму, в нем царствовали мятежи. Я шел по улицам, расспрашивая дорогу

к Голгофе, но никто не мог указать мне ее. Все уже забыли о Христе. На

дверях домов я читал различные пословицы и поговорки, чаще всего

встречались мне слова, метко характеризующие нравы иудеев: "Страх Бога -

великое приобретение".

    Наконец я сам нашел желаемый путь и увидел ту гору, на которой

пострадал Спаситель мира. Я узнал все места, по которым путешествовал с

Лили, но, к удивлению своему, я увидел человек, стоящего на Голгофе с

распростертыми руками, тихо шепчущего слова благословения.

    - Кого благословляешь ты? - спросил я его.

    - Не знаю, - отвечал он мрачно.

    Я узнал, что это тот самый разбойник, который был распят со Христом и

хуливший Его. Теперь он находится в постоянном заблуждении, думая, что по

ошибке попал в ад, так как будто бы он был Спасителем прощен, и постоянно

терзается недоумением. Какая ирония!

    Мне было тяжело в Иерусалиме среди этого народа, беспокойство которого

невольно отражалось на мне. Я поспешил удалиться.

    Недалеко от Иерусалима находится здешний Содом, но в него посторонним

лицам вход воспрещен. Далее я прошел через город магометан и мормонов,

которые здесь соединены, ибо Магомет и Иосиф Смит - братья по духу и оба

величайшие лжецы из когда-либо существовавших на земле, но первый выше

второго. Он, по крайней мере, не облекал распутства в духовное покрывало.

На земле все верили им, тогда как они сами сознательно обманывали, а здесь,

наоборот, они сами убеждены в том, что проповедуют истину, но никто не

верит им. В городе Магомета гуляют прекрасные женщины, исполненные неги и

остающиеся девственницами.

    У мормонов господствует распутство, смешанное с благоговением.

    Между этими двумя партиями происходят постоянно столкновения, они не

могут ужиться вместе, несмотря на их сходство.

    Я не посетил этих городов, спеша в так называемый город политиков.

Дорогой встретилась мне процессия, во главе которой на гильотине везли

молодого человека, в французском платье последнего столетия, с напудренными

волосами, изнеженным видом, казавшегося воплощением кротости и миролюбия.

Ты, конечно, угадываешь, кто он? И здесь, в аду, он жаждет все крови, но в

аду крови нет, и это приводит его в неистовство.

    Он постоянно рассматривает шеи всех встречающихся ему и, когда находит

удобное место, останавливается, слезает с гильотины, и спутники его

предоставляют ему удовольствие обезглавливать их. Он с остервенением

занимается этим делом, но не надолго. Он не может найти удовлетворения, так

как не видит льющихся потоков крови, и обезглавленные остаются невредимыми.

Снова он пускается в путь с тщетной надеждой утолить свою ужасную жажду.

    Я добрел до неизвестного мне города, в котором господствовала полная

тишина. Для меня была бы она задачей неразъяснимой, если бы я не прочитал

на воротах следующее объявление: "Его Величество король Испании,

покровитель инквизиции, соблаговолил для опыта дать свое тело на сожжение,

а шестьсот еретиков будут прислуживать на костре". Я понял, что это город

инквизиции.

    Здесь живут все, принадлежавшие когда-либо к инквизиции. Они ходят, все

покрытые с ног до головы в черных мантиях, открывающих лишь глаза. Не имея

уже возможности кого-либо пытать и мучить, они с безумным фанатизмом

истязают друг друга и даже самих себя. Все происходит в гробовом молчании,

но, конечно, призрачный огонь не может жечь, равно как и все остальные

орудия, но мученики испытывают все то же, что испытывали бы, если б они

были действительны, с той разницей, что их страданиям не может быть конца.

    Мне хотелось войти в город, чтобы посмотреть на объявленное зрелище, но

непреодолимый страх овладел мною, и с неописанным ужасом я бежал оттуда без

оглядки.

    

    Тридцать первое письмо

    

    Глядя на колоссальные размеры города политиков, я невольно вспоминаю

китайскую стену, пирамиды и другие земные чудеса. Этот город - тоже чудо

своего рода и тоже не окончен, как вышеупомянутая стена. Он строится

бесконечно. Когда наступает глубокая тьма в аду, он разрушается и нужно

снова воздвигать его.

    Известно ли тебе выражение: у меня лежит камень на сердце? Камни,

лежащие у нас на сердце здесь, это наши прошедшие проступки. Из них и

строится город политиков. Кто только из нас не пытался избавиться от

гнетущей тяжести, принести свой труд и старание на окончание бесконечного

строения, но ты сознаешь и понимаешь, как это напрасно.

    Самые ревностные строители - суть государственные люди. О! Как велики и

тяжелы их камни! Они составляют краеугольную основу города. Оно и понятно.

Кто может больше их иметь на совести измен, коварства, неправды? Каких

только злодеяний не позволяют они себе творить во имя народного блага,

государственной пользы, совершая все это сознательно. Предназначаемого к

царствованию можно оставить без престола, если у него к тому не имеется

призвания, но государственного человека, играющего судьбой народов, без

претензии даже на нравственность, поступающего из любви к искусству и к

собственной славе, можно ли предупредить или устроить, когда он вполне

знает, к чему идет?

    В одно мгновение являются груды камней, приносимых ими сюда. Всякий

работает по-своему, нисколько не заботясь о соседе, между тем город состоит

из одного здания. Конечно, из такого несогласия ничего выйти не может, а

все-таки никто не бросает труда. Они хотят создать не только город, но

целое государство с королем. Претендентов на престол много. Они безустанно

присылают ноты с заявлениями своих различных прав. Это - все претенденты,

которые на земле напрасно пытались доказать свои права на царствование в

различных государствах. Наконец, строители, видя как работа идет плохо,

решаются собрать конгресс для составления плана дальнейших действий.

Конгресс этот собирается на маленьком острове, находящемся среди реки

грязной воды, и до него можно добраться лишь вплавь, но это не пугает наших

тружеников: они привыкли к мутной воде и без оглядки бросаются в тину.

    Тут происходит ужасная борьба: всякий старается потопить другого, и

иногда бывает такая сумятица, что одни ноги торчат на поверхности волн.

Добравшиеся до острова приступают к составлению плана, но единодушия все-

таки нет, и из путаницы нет исхода. Речь за речью, исполненные красноречия,

льются - о пользе прямой политики, о гуманности, о нравственной силе, о

принципах, которых нужно придерживаться, об уважении прав каждого и т. д. В

конце концов каждый остается при своем убеждении, и все расходятся,

поблагодарив друг друга за мудрые, высокие советы, поздравляя один другого

с выказанным искусством, глубиною воззрений, необычайным умом, восхищаясь

умением, с которым все вели дело.

    На обратном пути к берегу опять каждый мешает переплывать другому,

стараясь потопить его, а, доплыв до берега, снова принимаются также тщетно

за строение города.

    

    Тридцать второе письмо

    

    Темнеет. Все мрачнее, страшнее и страшнее становится! Мысль о Лили

поддерживает меня. Как она боролась со смертью, как она не поддавалась

унынию, поддерживая еще нравственное настроение всех нас! В последнее время

мы желали вернуться в Европу, но она предпочла поехать в Вифлеем и там под

сенью оливы она рассказала мне в последний раз легенду:

    "Идя однажды в Иерусалим, апостол Иаков встретил молодую, прекрасную

семнадцатилетнюю женщину, которая молила его о помощи.

    - Мой муж умирает, - говорила она сквозь слезы, - спаси его! Мы так

любим друг друга.

    Он знал эту иудеянку, он читал в ее сердце и видел, что она привязана к

миру и слишком себя любит. Он спросил кротким голосом:

    - Разве ты на самом деле так любишь его?

    - Да, отец, я люблю его.

    - Столько же, сколько и самое себя?

    - О, гораздо больше, - отвечала она с убеждением.

    - Если так, ты спасешь его. Поди по всему миру и проси всякого, чтобы

он отказался, в пользу твоего мужа, от частицы своей жизни. Каждый день или

каждый час, пожертвованный тебе таким образом, прибавит к дням твоего

дорогого больного.

    Молодая женщина поблагодарила апостола и отправилась в путь. Она верила

тому, что есть добрые люди на свете и что муж ее спасен. Но у всех она

встречала только отказ.

    Одни принимали ее за сумасшедшую, другие с бранью отталкивали ее".

    На этом месте рассказа припадок заставил Лили прервать речь, и я не

услышал конца из ее уст, но пятнадцать лет спустя после ее смерти я

прочитал этот конец в одной из оставшихся после нее тетрадей. Вот что он

гласил:

    "Пошла бедняжка к богатому купцу, с той же просьбой, на которую он

ответил вопросом: сколько она заплатит ему за каждый день или месяц,

пожертвованный им? У несчастной не было денег. Римский солдат, к которому

она потом обратилась, напротив, предложил ей денег, но от части своей жизни

не хотел отказаться.

    Встретился ей один из десяти прокаженных, исцеленных когда-то Сыном

Божиим, она стала его молить именем Спасителя, но и он прогнал ее жестоко.

    Священник, к которому она прибегла, пришел в негодование, обвинял ее в

колдовстве и грозил побить ее камнями. Наконец она узнала, что в Иерусалиме

живет богач, пресыщенный всеми благами земными и не знавший, что делать со

своим временем. К нему направила она свои стопы. Она нашла его окруженным

великолепием, роскошью, прелестными рабынями, сидящими у его изголовья. Но

ничто не останавливало ее внимания, она прямо заявила о своем желании.

    - За что пожертвую я тебе своей жизнью? - ответил ей баловень судьбы. -

Ты мне взамен ничего не дашь, ступай, оставь меня!

    Наконец она еще попытала счастья у саддукея, у того самого юноши,

который спрашивал Христа, что ему делать, чтобы спастись и впоследствии

последовал учению саддукеев. Он не верил в будущую жизнь и потому дорожил

настоящей. С новым отказом молодая женщина вернулась домой, разбитая горем

и разочарованием. С горькими слезами она бросилась на пол и долго

оставалась неподвижной, как вдруг озарила ее блестящая мысль и она побежала

к апостолу.

    - Что, дочь моя? - спросил он ее добродушно.

    - У людей нет милосердия, - ответила она.

    - Справедливо молвила ты, милосердие только у единого Бога.

    - Да, к Нему-то я и хочу прибегнуть. Я поняла, что, будучи молода, я

сама могу пожертвовать частью своей жизни. Я готова отдать ее всю, чтобы

только спасти мужа, - говорила она.

    - Утешься! - ответил апостол, - ты Богу угодила, и муж твой, и ты

будете жить долго и счастливо".

    ...Погиб!.. Убийственное слово! Неужели я безвозвратно погиб?! Если бы

ты знал, если бы мог понять весь ужас такого сознания! Но это невозможно!

Спасение еще доступно, не потеряно. Лили любит меня! Может ли она

блаженствовать без меня? Еще, быть может, настанет минута, когда ей

дозволено будет осенить меня крестным знамением, как я осенил ее при

последнем вздохе ее. Умирая, она ведь мне сказала: "Мы скоро увидимся!".

    Возможно ли, чтобы Бог допустил ее на смертном одре успокоиться,

обманывая себя!

    Нет, должна быть еще возможность спасения, до окончательной гибели...

безумец!

    Зачем я мучу себя напрасным ожиданием...

    Последние строки я писал тебе при последних лучах света. Настала тьма,

а для меня новое терзание. Находиться как бы в холодном темном погребе, где

и воображение замирает и даже не в состоянии представить себе что-либо.

Какой-то страх наполняет сердце, грызет его. Казалось мне, что я в руках

самого сатаны, а то, что я море, из которого он жестокими руками удил мои

прошлые грехи и наконец выудил мое собственное сердце - все это только

обман воображения, но, как ребенок, я страшился этих призраков и в душе

звал мою мать! Я не умел ее ценить, тогда как она была примерно

нравственной женщиной. О! Моя мать, моя мать! Как я рвался теперь к ней,

как жаждал ласки ее.

    Стало светать - и что же? Я увидел ее перед собою... Здесь, в аду?..

Это довершение всех мучений, верх терзаний! Больше писать не в силах...

Прости, мой друг, если я и тебя покидаю. Но какими словами, какими красками

возможно описать то, что происходит в душе при виде любимого существа,

которое не может меня утешить и для которого и я бессилен что-либо сделать.

Невыразимые страдания... Прости... Прости!..
Сказки детям
      Rambler's Top100

www.skazki.yaxy.ru ©®§¥ 2000 - 2009

Сказки на ночь | Сказки детям